Цви Найсберг - Про то, как враг народов войну выигрывал

А между тем не в каких-либо донельзя суровых репрессиях тут все было дело, а в наивысшей сознательности, нисколько и не доступной для досужего понимания со стороны людей, что вовсе неспособны оторвать свой обвислый зад от стула без прямой угрозы увольнения с той ими со всею нежностью горячо любимой бюрократической должности.

А впрочем, продолжим далее по заданной теме.

8

Конечно, и на Урале тоже тогда непременно так явно имелись кое-какие производства военного типа, но в основной своей массе цеха эвакуированных заводов возводили в те времена под осенним дождем и в самую лютую стужу…

Однако для всех тех чинуш, что сколь неистово поднаторели разве что в том самом своем цветасто осатанелом горлопанстве любого героизма всегда было мало, да только и впрямь еще на редкость так более чем беспочвенно мало, им-то было потребно абсолютно уж все, пусть даже и самое вообще попросту и не возможное!!!

Они воинственно отдавали устные и более чем безоговорочно безапелляционные приказы, а их неукоснительно строгое и самое так незамедлительное невыполнение было до чего еще затем разом чревато самой так неминуемой смертью для всех тех и без того безмерно ретивых их подчиненных…

И главное, весьма и весьма расторопно, они никак при этом, совсем не мешкая, так и старались истинно вприпрыжку, как можно побыстрее на самый верх в единый миг доложить о сколь безупречном, да и ясное дело, что ни на есть безропотном выполнении всех самодурских своих требований и всевластных командных распоряжений…

Поскольку для них самих во всем том и было как-никак заключено одно лишь на редкость предельно простое, как и весьма и весьма во всем истинно прилежное старание, причем именно еще и под их без тени сомнения за все и вся более чем ответственно наимудрейшем и до чего многозначительно верховном руководстве.

И опять же, беспардонное очернение ныне будто бы полностью минувшего прошлого ни в какие в планы автора нисколько не входит, ему лишь хочется показать саму суть той войны, как и чудовищно недостойные средства, при помощи которых была начисто вырвана с мясом, а не здравым умом завоевана – вся эта апофеозно-официальная победа.

9

Говоря про то грубо и на самую прямоту, весь официально признанный подход к войне – это одна разве что кроваво красная, беззаветно лживая самореклама членов военных советов, всегда добропорядочно державшихся от линии фронта на некотором отдалении (не ближе 5 километров), по свидетельству Виктора Некрасова в его повести «По обе стороны стены».

Вот его слова.

«У тов. Брежнева очень убедительно об этом сказано. И о том, что они, политработники, всегда на два шага впереди нас были, рядовых офицеров. А я, дурак, думал, что километров за пять от передовой… Виноват. Каюсь. Было бы время, переписал бы „„В окопах Сталинграда“. “. А может, еще и успею».

10

И ведь при этом никак вовсе не было в речах «борзописцев дорогого и всеми ими сколь как никогда до чего искренне всем же пылким сердцем, так и превозносимого генсека» ничего такого, собственно, нового.

Французские историки некогда, столь вот, куда только весьма значительно ранее тоже как-никак всецело проявили самый максимум смекалки, как и здравого околонаучного смысла, дабы задолго до всех тех «златоглавых академиков Анфиловых» буквально в той же благочинной манере безупречно и восторженно обелить однобоко великий военный гений огненосца стратега Наполеона.

Современным услужливым переиначивателям всемогуще светлого прошлого было с кого себе брать весьма достойный пример для самого заискивающе бравого подражания, раз их сознание и впрямь-таки было на редкость ослеплено чьим-либо исключительно неземным величием.

Вот как доподлинно и здраво описывает всемирно известный писатель граф Лев Николаевич Толстой все эти их потуги натянуть бы «парчу исторической правды» на сколь, несомненно, злой гений Наполеона в его романе «Война и мир»:

«И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам, историками, как что-то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание. Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических

рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик».