Тамара Эйдельман - Право на жизнь. История смертной казни

Знаменитая картина Франсиско Риси «Аутодафе в Мадриде» прекрасно иллюстрирует представление о казни как о спектакле. На одной из главных мадридских площадей – Пласа-Майор – действительно воздвигнуто что-то вроде театра – со сценой, где должна происходить церемония, с местами для зрителей-придворных и с «королевской ложей» на балконе одного из зданий. Вот только здесь никого не сжигали – в центре города оглашали приговор, призывали виновных отречься, а затем процессия устремлялась за городские стены. При этом у несчастных еретиков была еще возможность покаяться и избежать не смерти вообще, но по крайней мере смерти огненной и получить менее мучительную казнь через удушение. Кстати, сожжение на костре за религиозные преступления было пусть лицемерным, но способом обойти невозможность для церкви проливать кровь – точно так же, как и передача еретика в последний момент для казни светским властям. Снова мы видим все то же: казнь воспринимается как нечто само собой разумеющееся, как спектакль, как действо, как развлечение, – но ощущение, что есть в отнятии жизни что-то дурное, все-таки остается.

Кристофер Бём подчеркивает, что им собран огромный материал о казнях, совершавшихся сразу группой людей, например побивание камнями, в котором могли участвовать десять и больше человек. Примеры этого можно встретить по всему миру. Обычно подобная практика объяснялась тем, что так оказывалась невозможной кровная месть конкретному человеку, казнившему преступника.

Но даже там, где кровная месть давно ушла в прошлое, казнь часто поручали избыточному количеству людей – и один виноватый в этом новом убийстве как будто исчезал, растворялся в коллективном действии. Так было и в XVII–XVIII веках – вот как это описано у Мишеля Фуко:

Осужденного долго водят, показывают, унижают, всячески напоминают о чудовищности совершенного преступления, он подвергается оскорблениям, а иногда нападению толпы. В месть монарха должна привходить месть народа. Последняя совсем не составляет основания мести суверена, и король отнюдь не выражает месть народа; скорее, народ призван оказывать содействие королю, когда тот решает «отомстить своим врагам», особенно если эти враги – из народа. Такова своего рода «эшафотная служба», которую народ обязан нести в интересах королевской мести [11] Цит. по: Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / Пер. с франц. В. Наумова под ред. И. Борисовой. – М.: Ад Маргинем, 2018. С. 91. .

Когда публичные многочасовые казни уйдут в прошлое, приговор будут приводить в исполнение расстрельные взводы. Почему-то окажется важно, чтобы тот, кто нажимает на курок, не знал, его ли пулей сражен маршал Мюрат или же пулей, вылетевшей из ружья того, кто стоял с ним рядом.

Но все-таки люди «изобрели» смертную казнь еще в незапамятные времена. И это было именно человеческое изобретение. Животный мир знает агрессию, знает подавление слабых особей более сильными, животные охотятся и убивают представителей других видов ради еды, они могут убивать конкурентов собственного вида – но не способны осудить другого на смерть, приговорить за то, что тот нарушил некие писаные или неписаные правила. Животные убивают на охоте для того, чтобы прокормиться, и в борьбе за жизненное пространство, самку или лидерство – по сути, ради выживания.

Смертная казнь существовала – пусть в зачаточном виде – уже в первобытности, ее, безусловно, знали древние восточные государства и античный мир, в Средние века она превратилась в роскошные и кровавые представления, порой длившиеся – к удовольствию зрителей – по многу часов. В последующие столетия эта публичность начала сходить на нет – хотя случались и всплески, например когда тех, кого осудила на смерть Французская революция, через весь город везли на площадь Революции (лишь позже ее переименовали в площадь Согласия), где уже стояла гильотина и палач Сансон был готов к исполнению своих обязанностей. В ХХ веке казни стали скрывать от глаз досужих зевак, но при этом тысячи советских людей собирались на хорошо организованные собрания и дружно требовали смертной казни для «троцкистско-зиновьевских преступников», а в Китае еще недавно расстреливали публично.

И все же, когда казнь свершается, одновременно возникает и ощущение осквернения, более или менее ярко прочувствованное и осмысленное представление о том, что лишение жизни даже самых страшных преступников – тоже убийство, противоречащее естественному ходу жизни. Для того чтобы пойти на такое ужасающее дело, надо понимать, почему это возможно. А для этого должны быть сформулированы законы, неповиновение которым грозит смертью, и должно сформироваться представление о том, что ради неких высоких понятий, не связанных напрямую с выживанием, можно лишать человека жизни.