Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

Само понятие журналиста в русском появилось в статьях Карамзина на пороге XIX века: раньше, в предыдущем веке, он был «газетёром», тогда как под «журналистом» понимали канцелярского служителя, который «вносит исходящие бумаги в журнал». Уточним, впрочем, что и это еще не наш журналист , а скорее тот, кого сейчас называют публицистом. Но и в этом новом значении слово журналист действовало на Николая I так же, как на его отца представитель и гражданин , и было избегаемо заодно с прогрессом и конституцией .

Ключевая роль журнализма в литературной и общественной жизни России намечается после краха надежд на политическое представительство. «Знаешь ли что? – пишет Пушкин Павлу Александровичу Катенину буквально сразу после событий на Сенатской площади из своего Михайловского. – Вместо альманаха не затеять ли нам журнала», чтобы «забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление». Спустя двадцать лет преемник Пушкина в издании его журнала «Современник», критик Петр Александрович Плетнёв, уже описывает законченный факт: «В нашу эпоху журналы сделались исключительным чтением публики». С закатом «альманачного периода» на место альманахов, объединявших материал для более вдумчивого, чем у календарей, но все же развлекательного чтения долгими вечерами у камелька в поместье, приходят так называемые «толстые журналы». Это характерный орган выражения общественного мнения русской интеллигенции, объединяющий все жанры литературного творчества и группирующий аудитории по идейным направлениям.

Как самосознание национальной общности литература тематизируется вместе с народностью , оспаривая связь последней с православием и самодержавием в уваровской триаде. К концу николаевской эпохи, несмотря на все «умственные плотины», возводимые царствующим инженером, Некрасов объявляет, что «русская литература служит представительницею умственной жизни ее (ее! – Д. С. ) народа». Если брать в качестве ориентира суммарный тираж толстых журналов, численность читателей к началу Великих реформ 1860‐х годов не превышала, по подсчетам А. И. Рейтблата, 30 тысяч человек в 75‐миллионной империи. К 1903 году, накануне Первой русской революции, это число увеличилось до 80 тысяч. Прибавив библиотеки, читальни и циркуляцию по неформальным сетям знакомых, можно составить себе на эту эпоху представление о численных параметрах тех, кто составлял…

Публику/общественность . Литература не только (а может быть, и не столько) отражала, сколько создавала новые социальные реалии. И у нас благодаря литературе появляется пространство общественной активности, обозначаемое как общественность или в заимствованных аналитических терминах как публичная сфера . Публика появляется в русском языке в XVIII веке с петровского времени. Сначала как пандан к частному («приватному»), практически совпадая с государством. Затем публика преобразуется в «малую часть общества» из «людей знающих и вкус имущих» (повторяет Сумароков вслед за Вольтером) – узкий круг, близкий к придворной культуре, но включающий скорее «дворянство знания», чем дворянство в сословном смысле. К «госпоже Публике», «на суд публики» обращаются императрица Екатерина II и просветитель Н. И. Новиков в своей журнальной пикировке в 1769 году.

Как и в Западной Европе, но с опозданием по отношению к ней, общественно-политический подтекст публики долго оставался у нас на периферии. «Благосклонная» и «взыскательная» публика – «кулинарная», а не резонирующая, не «высший трибунал разума» Канта; физическая, а не отвлеченная коллективная персона «политического тела». Характерно, что до появления литературной, а затем политически активной «общественности» русский язык ограничивается только заимствованным термином: «каждый день мы видим (в театре. – Д. С. ) публику, а не умеем ее назвать по руски» (1792). Ибо «нет у нас публичных мест, в которые бы стекались граждане для советывания о благе отечества; нет у нас ни Демосфенов, ни Цицеронов», – сетует масон князь А. М. Кутузов (1784).

Лишь со становлением читательской среды, литературы и литературной критики к середине XIX века публика появляется в отзывах современников и критиков на место «толпы» читателей. Теперь она уже решительно не совпадает с правительственным «средним классом», но приближается к читающей «общественности» Хабермаса. «Литература наша, – снова сошлюсь на авторитет Виссариона Григорьевича, здесь образца 1846 года, – произвела нечто вроде особенного класса в обществе, который от обыкновенного среднего сословия отличается тем, что состоит не из купечества и мещан только, но из людей всех сословий, сблизившихся между собою через образование, которое у нас исключительно сосредоточивается на любви к литературе».