Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

На изображенной Маковским party, однако, в центре самовар. Кофе ассоциируется с рациональным и креативным, но не задушевным. А «в России ни один разговор по душе не обходится без самовара», – уверяет Софья Ковалевская в своей пробе пера «Нигилистка» (1884). Уже до того, в кружках и салонах попроще николаевской поры «с утра до ночи толпились студенты, пили в стаканах разносимый чай и курили», как в данном случае у Авдотьи Елагиной в Москве 1840‐х. Именно чай становится попутчиком вагонных споров за освоением нового пространства железных дорог: «Душою железнодорожной домашности был, как известно, чай. Боже, сколько выпивалось его между Москвой и Екатеринбургом, Москвой и Кисловодском – подумать страшно. Семейные ездили со своими чайниками, интеллигентам же одиночкам приносил чай истопник, у которого самовар у вагонной топки кипел круглые сутки <���…> Никелевый подносик в черной, как ухват, руке и ломтик лимона на блюдечке…» (Федор Степун).

Чай ходил в фаворитах по экономическим причинам, будучи существенно дешевле кофе. Но и по своей «идеологической» нагрузке. В отличие от барского кофе с какавой, чай в России – народный напиток. В пресловутом тысяча девятьсот тринадцатом году каждая пятая чашка чая в мире выпивается у нас. Чай – национальный бренд, оспариваемый у англичан, с которым ассоциировалась и культурная жизнь России в ее собственном и во внешнем восприятии. Именно поэтому польская интеллигенция в угоду кофе бойкотирует чай, которым торгуют русские купцы и который ассоциируется с «заборцами» (захватчиками) москалями. И наоборот, в апологетическом ключе, Томас Манн, мечтая о вояже в Россию, думал, как будет «есть Piroggen и пить чай, как меня, вероятно, будут угощать солеными грибами, водкой и папиросами и как <���…> может быть, скажут мне в разговоре: „Помилуйте, батюшка!“ или: „Посудите же сами, Фома Генрихович!“ Но потом началась мировая война, и поездка в страну Гоголя пошла прахом».

Как, впрочем, и сама страна Гоголя. «Крепкий чай, – подводят итог уже в парижской эмиграции, – был для поколений русских интеллигентов, от петрашевцев до эсеров, чем-то вроде гашиша». Да-с. «Отводили душу» и под чаи политические городские – ночь, окурки, но и чаи идиллические летние, усадебные и дачные – утро, веранда, варенье. Ну вот где-нибудь тут, в минуту незлую для него, мы нашего знайку и оставим. Погоди, дядя Ваня, мы отдохнем… На веранде, в панамке, покусывающим губы за чтением толстого журнала, Kulturzeitschrift, revue littéraire, czasopismo; в счастливом неведении , – какой лучший подарок можно для него придумать? А сами подведем итоги.

Что ж, будемте закругляться: пора закольцовывать композицию. С конца 1980‐х вопросы об историческом пути и перспективах интеллигенции занимают все затронутые страны. В спорах, жив пациент или нет, все едины по крайней мере в том, что, по выражению Георгия Степановича Кнабе, «что-то кончилось», страница перевернута. Этот поезд в огне и вообще едет не туда. Завершение исторического бытия интеллигенции, о котором в наши 1990‐е годы не писал только ленивый, происходит, паки и паки, в рамках процессов глобальных. Распадается система мироустройства XX века. Победа западного либерального капитализма настала кругом, и чаемый конец истории превращает ее в бенефис среднего класса . В лексиконе образованной элиты понятия буржуазия, Bürgertum снова становятся допустимыми в приличном обществе. В составе среднего класса приоритет у экономической буржуазии – в ущерб конкурентам с их символическим капиталом знания. Последний девальвируется и в истории, и в жизни, имея шансы только с обналичиванием в капитале реальном. С отсутствием в обозримом будущем реальных альтернатив капитализму или, скажем мягче, «рыночному хозяйству», знание обречено стать тем же, что и любой фактор производства в условиях рынка – земля, рабочая сила, капитал, а именно – товаром. Интеллигенцию охотно признают великим проектом прошлого, но теперь скрипач не нужен.

( Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву. )

В то же время происходит смена модели знания классического модерна, на которой выросли знайки. С цифровой информационной революцией и выстраиванием нового информационного общества меняются способы присвоения, передачи и социальные функции знания. В этом новом обществе требуются эксперты, профессионалы ( professionals ), реализующие себя в социальных и мировоззренческих рамках среднего класса. Уже Федор Степун, сравнивая «душевную» русскую дореволюционную интеллигенцию с западной (у него немецкой), писал, что «профессиональная культура целиком покоится на труде, знании и жажде постоянного совершенствования. Души, в русском смысле, в ней немного, но успех ее очевиден». В 1990‐е годы те же типы сопоставляются уже внутри страны как сменяющие друг друга: «Интеллигент должен был уступить место специалисту» (Г. С. Кнабе); «Наступили будни как социального существования в целом, так и интеллектуальной работы в частности. Она, хочет этого кто-то или нет, становится кропотливым, повседневным, прозаическим занятием профессионалов» (Б. В. Дубин, Л. Д. Гудков). В Польше говорят о «клерках», «белых воротничках» и экспертах. Иначе говоря, сделав круг, мы возвращаемся к моменту, когда просто Знание, знание-что снова уступает первенство Знанию-как.