Анна Герасимова - Про маму

Ни косметики, ни каблуков, ни рюшечек-кружавчиков, никаких специально женских ухищрений — никогда: тоже мамина наука, точнее, не наука, а пример. В молодости мама много ходила в походы, при этом не обладая никакой такой особой физической подготовкой и даже плавать не умея. По горам ходила и даже на байдарках. Увлекалась фотографией — сохранились огромные чудесные альбомы с походными фотографиями, с удивительными горными и прочими видами. Есть фото: сияющая мама на вершине, где-то на Урале, в клетчатой ковбойке, я помню эту серо-красную ковбойку. И на обороте папины стихи, строчки из которых мама часто повторяла — не без иронии: «А ну-ка ты! Завидуешь? Иди! И будешь горд, красив и необычен». Ирония была основным маминым состоянием, она вечно все вышучивала, особенно когда ей пытались делать комплименты (и меня научила, как видите). Иногда папа на нее за это обижался, и помню, как я в детстве, еще плохо понимая это слово, кричала ей: «не иронизируй!» На самом деле была история, как еще в Политехническом мама полюбила одного друга-преподавателя, а он был женат и разводиться не готов, и роман их остался платоническим и был насильственно прерван, и, возможно, тогда в мамину жизнь вошла ирония, и сжатые кулаки и челюсти (фигурально говоря), и ранняя седина, и некоторый ригоризм. И еще одна история из похода, которую мама часто рассказывала. Однажды в Карпатах они поставили палатку на склоне, ну и спали там вчетвером, палатка брезентовая, мама лежала с верхнего краю, а ночью был сильный дождь, и по склону пошел поток ледяной воды и уперся прямо в маму. И она всю ночь пролежала так, сдерживая своим телом эту воду, что она не полилась на спящих товарищей. Ужасно, на самом деле. Но и этому - научила.

«Учи литовский, — сказал ей двоюродный брат, — будет вторая профессия». Мама выучила литовский и по возвращении в Москву стала работать в Союзе писателей консультантом по литовской литературе. Эта часть ее жизни многим хорошо известна, хотя большинства ее соратников по Совету по литовской литературе уже нет на белом свете. Не в пример многим, для кого «национальные литературы» были просто удобной кормушкой, работала честно, Литву и литовский язык очень любила (и меня научила), литовскую литературу (увы, то, что ею считалось после множественных идеологических чисток) всемерно продвигала на всесоюзную и по возможности мировую арену, много переводила сама, частично в соавторстве с папой, которого приохотила к этому делу: она выполняла подстрочник, а папа, Георгий Герасимов, наводил стилистического шороху. Иногда так увлекался, что кое-что приходилось возвращать к оригиналу, но это детали. Мама работала невероятно много, отдыхать практически не умела (и меня этому научила). После леса вторая главная картинка, связанная с мамой — лампа с зеленым абажуром и мраморной (алебастровой?) белкой, мамино лицо, склоненное над стопкой бумаги и мерный шорох чернильной авторучки. Прекрасная авторучка, хороший ровный почек, обожаемые мною сероватые чернила “Pilot”, до сих пор храню от них баночку.

Литовские писатели с нами дружили, ездили к нам в гости, а мы к ним, помню веселые застолья, прогулки, поездки. Когда начались «события», Саюдис и так далее, родители, конечно, очень переживали, следили, сочувствовали, сложные были ощущения. Хуже, что после восстановления литовской независимости многие бывшие друзья отвернулись от нее как от «руки Москвы», да и должность ее в Союзе писателей, где она проработала 30 лет, была упразднена. Мало ли у нас народу попало под колеса истории, да еще и пострашнее. Разрыв с Литвой был тяжелым ударом, от которого мама так, в общем-то, и не оправилась, я уже не раз писала и говорила об этом. Винить тут некого. И сейчас, частично вернувшись к своей деятельности на поприще литовских переводов, я невероятно радуюсь, когда кто-то из людей постарше говорит: «О, вы же дочка Залесской, а мы были знакомы...» и дальше какие-то хорошие слова.

Скажите эти слова — кто помнит. Мама, как и многие в ее поколении, не верила в загробную жизнь и посмеивалась над моими идеалистическими и даже религиозными (о ужас) поползновениями. А когда она умерла, я почувствовала, как ее неколебимый материализм вошел в меня и укоренился там, сильно подвинув в сторону более утешительные варианты. Так что я не знаю, читает ли она этот пост, ха-ха. Но вы все равно напишите.

И еще одна деталь. Даже в самые стремные свои времена я старалась каждый день звонить маме, чтобы сообщить, что я жива.

Читать дальше