Александра Свиридова - Что следует иметь в виду, смотря фильм «Колоски»

Ветер и шепоты приносят ответ, что тут они и остались… И старики знают, где. Роняют слова, намеки. И, наконец, советуют братьям поискать… у себя в старом доме.

Страшный момент.

Братья идут в старый отцовский дом где-то на отшибе, куда выбирались в детстве, как на дачу. Берут лопаты и начинают копать. В черную грозовую ночь в плотной стене библейского дождя они стоят по пояс в яме, похожей на могилу, и натыкаются на черепа…

Великая сцена.

Младший бьется в истерике и блюет, а старший упорно продолжает копать и истово выкрикивать слова молитвы.

Наутро братья выбирают самого злобного и отвратного, деда Малиновского, два сына которого с лицами убийц противостоят им в каждой стычке, и идут к нему требовать объяснений.

– Я не убивал, – говорит дед. – Закопай их обратно. Им все равно, где лежать.

– Но их детям… – возражает Юзек.

– Нет у них детей – они вместе с ними лежат.

– Это ты их поджег!

– Я? Сто двадцать человек убил я один? Нет! – кричит старик. – Правды хочешь? Это ваш отец зажег свой дом с двух сторон.

– Врешь! – орет Юзек, как раненый зверь. – Сдохни! – и бросается на старика.

– Ну, убей. И кто тогда убийца – я или ты?! – не дрогнув, орет старик в ответ. – Твой отец их убил. А Хаське голову раскроил на дороге. Она до войны ему нравилась, но к себе не подпускала. Он схватил ее за волосы и бил головой о землю, а она кричала “мама, мама”… Эту правду ты хотел узнать, выблядок?..

Дышать в этом месте нечем.

Братья приходят в свой разоренный дом, моются после страшной ночи.

– Что будем делать? – спрашивает Юзек.

– А что тут поделаешь? Похороним их на кладбище, – кивает Франтишек на поле, уставленное надгробьями.

– Нет, – твердо и решительно возражает Юзек. – Если мы начнем перетаскивать кости, тут-то все и откроется.

Он больше не сомнамбула. Он очнулся, он трезв и решителен: тайну нужно хранить.

– Мы зароем их там, где нашли. Никто не узнает.

– Но мы знаем! – потрясенно возражает Франтишек. – Наш мир – говно, и мы не можем сделать его лучше, но мы можем не делать хуже. Наша семья уже натворила дьявольщины…

– Хватит, – обрывает брат брата. – Вали в свою Америку! Ты мне не брат!

Словесная перепалка перерастает в драку, и мирный Франтишек хватается за топор. Тот самый, которым уже отрубили голову любимой собаке. Он замирает, бросает топор, хватает пиджак и бежит прочь со двора.

Младший умывает в шайке лицо.

Слышит сзади шаги. Улыбается виновато и успевает сказать: – Я знал…

“… что ты вернешься” – хочется добавить.

Но, увы, никто не вернулся…

Франтишек стоит на автобусной остановке. Подходит автобус, он запрыгивает в него и едва успевает отъехать, как легковушка соседей загораживает ему дорогу. Его снимают с автобуса и везут назад.

Юзек мертв – прибит гвоздями в позе Христа на дверях амбара.

– Он повесился, как Иуда, – говорит молодой ксендз-антисемит, отводя тему убийства в сторону – по традиции этой деревни.

Конец.

Фильм невероятный.

При том, что нет в нем прорыва в собственно кинематографическом поле. Нет ни одного незабываемого плана, ни одного новаторского режиссерского решения, ни одной захватывающей операторской точки, откуда открывались бы бескрайние поля и луга. Ни одного ОБРАЗА, в который бы выкристализовалась реальность. Напротив – есть расщепление всех стандартных ходов и приемов, свойственных послевоенному кино, работающему с темой войны.

Каждый кадр претендует только на реалистичность – даже когда в полной темноте в черной жиже братья копают подпол собственного дома, стоя по грудь в яме, словно в могиле, покуда не натыкаются на черепа, и яма действительно становится могилой.

Могилой, в которой погребены евреи. Могилой, в которой покоится общая грязная тайна всего села. Могилой, которую своими руками вырыл их отец – убийца.

Юзек с черепом в руке неожиданно рифмуется с принцем датским, но рифма ломается. Гамлет с нежностью обращается к пустым глазницам: – Мой бедный Йорик! – а Юзек кричит от ужаса и отвращения.

Первая реакция – после ужаса – пугает: впервые в жизни, перекрикивая все свое сиротство, я внятно произношу: какое счастье, что я из семьи убитых, а не убийц! Третьего, оказывается, не дано в этом “танго смерти”, где кружатся – неразрывны и неслиянны – прижатые друг к другу жертва и палач, еврей и антисемит.

Вторая – чуть погодя – особая. Рациональная. Зависть к полякам, которым удалось прорваться на другой уровень сознания, о-сознания, о-сознавания собственной истории – государственной, личной.