Ниал Фергюсон - Площадь и башня [Cети и власть от масонов до Facebook]

Но, как оказалось, они заблуждались. Согласно изложению в классической работе Генри Киссинджера, пентархия лишилась устойчивости, потому что “после объединения Германии и «фиксации» Франции как ее вечного противника система утратила былую гибкость” [654] Перевод В. Желнинова и А. Милюкова (см. ссылку в примеч. к главе 2). (Прим. пер.) [655] Kissinger, World Order , 78. . После 1871 года система целиком зависела от виртуозного дипломата Бисмарка – только он один мог удерживать ее в равновесии. Главной уловкой стал тайный Договор перестраховки, который Бисмарк подписал с российским министром иностранных дел Николаем Гирсом [656] Уточнение: договор был подписан российским послом в Германии Павлом Шуваловым. См.: История дипломатии. М.; Л., 1945. Т. 2. (Прим. ред.) в июне 1887 года. Германия и Россия пришли к соглашению: каждая из них будет сохранять нейтралитет, если другая страна вступит в войну с какой-нибудь третьей, – если только Германия не нападет на Францию или Россия не нападет на Австро-Венгрию. Это обязывало Германию соблюдать нейтралитет, если Россия попытается установить контроль над черноморскими проливами, однако главная задача состояла в другом: помешать России заключить с Францией договор о взаимной обороне. Именно это Россия и сделала после того, как отставка Бисмарка привела к невозобновлению тайного Договора о перестраховке. “Как ни парадоксально, – писал Киссинджер, – именно подобная двойственность обеспечила гибкость европейского равновесия. И отказ от нее… привел к росту конфронтации, кульминацией которой стала [Первая] мировая война” [657] Ibid., 233. . После отставки Бисмарка, рассуждал Киссинджер, система великих держав скорее обостряла, нежели смягчала споры. Со временем “политические лидеры утратили контроль над собственной тактикой”, и в итоге “мобилизационные планы превратились в основу дипломатии” [658] Ibid., 80, 82. . Иными словами, начиная с 1890 года возникла высокая вероятность конфликта, в котором Германия и Австро-Венгрия сообща выступят против Франции и России. Удивительно вовсе не то, что в 1914 году началась эта война, – удивительно, что она не началась раньше.

Подход Киссинджера, непопулярный среди историков, находит заметную поддержку среди политологов и сетевых теоретиков. Конечно, резкое учащение милитаризованных споров после 1890 года явно подкрепляет его довод о том, что в ту пору происходили какие-то перемены [659] Thompson, ‘Streetcar Named Sarajevo’, 470. . Вторит его выводам и изящная работа, написанная математиком Тибором Анталом и физиками Павлом Крапивским и Сидни Реднером, которые пытаются доказывать, пользуясь языком сетевой теории, что после 1890 года система великих держав эволюционировала, как ни странно, в сторону “социального равновесия”: появились два примерно равносильных альянса. Равновесие в данном случае явилось “естественным результатом”, но в нем не было ничего хорошего, если ни одна из сторон не могла сдержать другую (см. илл. 23) [660] Antal, Krapivsky and Redner, ‘Social Balance on Networks’, 135. .

Конечно, есть и альтернативные объяснения. Одна гипотеза гласит, что система дала сбой, потому что великие державы позволили менее сильным балканским странам втянуть их в конфликт [661] Gartzke and Lupu, ‘Trading on Preconceptions’. . И что именно комплекс менее сильных альянсов дестабилизировал систему [662] Vasquez and Rundlett, ‘Alliances as a Necessary Condition of Multiparty Wars’, 15. . Однако просто невозможно поверить в то, что великие державы подтолкнули к Армагеддону 1914 года именно связи с Румынией или Японией, или тем более с Испанией или Португалией [663] Maoz, Networks of Nations , 38f. . Меньшие страны имели значение ровно постольку, постольку повышали вероятность конфликта между великими державами. Аннексия Боснии Австро-Венгрией в 1908 году и организованное Сербией убийство наследника австро-венгерского трона шестью годами позже создали уникальную ситуацию, потому что – в отличие от предыдущих кризисов из-за Марокко или предыдущих Балканских войн – три из великих держав увидели в войне единственную альтернативу сокрушительному дипломатическому удару [664] Lebow, ‘Contingency, Catalysts and NonLinear Change’, 106f. . Позицию Вены и Берлина нельзя назвать неразумной: Россия, похоже, собиралась воспользоваться боснийским кризисом для дальнейшего постоянного ослабления – или даже расчленения – Австро-Венгрии [665] Trachtenberg, ‘New Light on 1914?’ . А так как наследник габсбургского престола пал жертвой покушения, которое подозрительно походило на акт государственного терроризма, австрийцы вполне справедливо прибегли к своим “меттернихианским” правам и потребовали удовлетворения от Сербии. Печально знаменитый австрийский ультиматум Белграду не слишком отличался от похожих требований, какие предъявлялись в 1820-х годах второстепенным государствам [666] Он был ничуть не более необоснованным или неоправданным, чем требования, предъявленные США афганскому правительству после терактов 11 сентября 2001 г. ( Прим. авт .) . В то же время ни одна из других двух держав – ни Франция, ни Британия – не нашла достаточно убедительных доводов, чтобы отговорить остальных от войны из-за Балкан: французы – потому что слишком некритично сохраняли верность своему союзу с Россией, а британцы – потому что не могли придумать такого способа сдержать Германию, который не распалил бы Россию и Францию [667] Schroeder, ‘Necessary Conditions’, 183., 191f. . Если какой-то человек и заслуживает того, чтобы лично на него возложили вину за крах общей системы, то это министр иностранных дел Британии, сэр Эдвард Грей. Предполагалось, что Британия будет выступать уравновешивающей силой в кризисах подобного рода. 29 июля 1914 года Грей предупредил посла Германии, что Британия, скорее всего, вмешается, если на континенте разразится война, но что если будет принято посредничество, то “он сможет обеспечить австрийцам любое возможное удовлетворение; уже не идет речь об унизительном отступлении для Австрии, так как в любом случае сербы понесут наказание и будут вынуждены, с согласия России, подчиниться желаниям Австрии” [668] Переписка Лихновского с министерством иностранных дел, 29 июля 1914, цитируется в: Trachtenberg, ‘New Light on 1914?’ . Через два дня он сообщил немцам, что если они выдвинут разумное предложение, он поддержит его и сообщит Франции и России, что если они не примут его, то Британия уже “не будет иметь никакого отношения к последствиям” [669] Грей – Гошену, 31 июля 1914, цитируется в: Trachtenberg, ‘New Light on 1914?’ . Но оказалось слишком поздно: немцы уже получили известия о всеобщей мобилизации, объявленной в России, а значит, время дипломатии миновало. Пожалуй, более энергичный министр иностранных дел – такой, например, как Каслри, – поторопился бы и отослал эти сообщения неделей раньше – и тем самым предотвратил бы катастрофу. Но дело в том, что Грей душой был слишком предан Франции и России, чтобы пойти на такой шаг.