Любовь Ковалевская - Чернобыльский дневник (1986–1987 гг.). Заметки публициста

Принципиальность и твердость нового командира были отмечены сразу. Большинством восприняты с облегчением. Кто-то предпочел выждать. Кто-то усмотрел в этом позу, а кто-то и ущемление своих «неограниченных» прав и возможностей. Он не спешил: ломать — не строить, изучал каждого сотрудника. Был убежден: чтобы милиционер воспринимал службу как служение законности и справедливости, он должен быть не только требовательным, но и милосердным, должен не только карать, но и сострадать. И сплеча не рубил: умел прощать, убеждал, поддерживал любое хорошее качество, не помогало — расставался. Не без сожаления: значит, не добрал человек чего-то человеческого. И без сожаления: милиция не то место, где достаточно казаться. Подбирал надежных.

В это время и пришел к нему заместителем по политчасти Анатолий Петрович Стельмах, до этого работавший на АЭС, потом вторым секретарем горкома комсомола, инструктором горкома партии. И вот милиция. Меня такой поворот не удивил. Какими мы представляем себе руководителей? К сожалению, такими: в лексиконе только производные от слов «дело» и «работа», на лицах — выражение этакой государственной значимости и занятости, в манерах — признание собственной непогрешимости: раз поставили, значит, соответствую… Ничего похожего и близко не было ни во внешности, ни в поведении Стельмаха. От него требовали «власть употребить», а он был внимателен к людям и приветлив. Питал искреннюю несимпатию к дутым отчетам и неумным циркулярам. Мог сметь «свое суждение иметь», Словом, являлся человеком не «должностного круга», но был необходим, потому что трудился добросовестно и ничего взамен не требовал. И все же суть ответа на вопрос: «Почему в милицию?» — не только в этом. Чисто условно людей в любом коллективе Стельмах делил на три категории: личности — люди, наделенные неординарными способностями и человеческими качествами; трудяги-исполнители — думающие, знающие себе цену и цель в жизни люди, ставящие рабочую честь превыше всего; и, наконец, работники для себя. И ему всегда хотелось трудиться там, где наименьший процент тех, которые проживают жизнь…

И у него было свое начало в Припятском ГОВД. Анатолий Петрович знал и раньше, что в братской могиле на железнодорожной станции Янов похоронен Герой Советского Союза Дмитрий Васильевич Шурпенко — бывший милиционер девятого (ныне 108) отделения милиции Москвы. В местном музее разыскал фотографию и биографию героя: родился на Смоленщине в многодетной крестьянской семье, в 1937 году был призван в армию, после службы по охране общественного порядка, однажды за один вражеский налет затушил 34 зажигательные бомбы, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 30 июля 1941 года одним из первых в московской милиции был награжден боевой медалью «За отвагу», которую вручил ему в Кремле М. И. Калинин; в 1943 году добровольцем ушел в действующую армию и уже в октябре в числе других за форсирование Днепра ему было присвоено звание Героя Советского Союза… С этого и начал свою первую политбеседу, но говорил не столько о самом подвиге, сколько о честной жизни Шурпенко, о назначении человека, о назначении милиционера. Разговор задел за живое — решили создать уголок героя, связались с коллегами-москвичами. Так началась дружба, так началась настоящая работа с людьми. И в нем признали комиссара. В него поверили как в человека и потянулись к нему…

И как-то незаметно, словно само по себе, изменилось в ГОВД все: люди, отношения, даже само здание. Нет, сложностей хватало и теперь, но не было самоуспокоенности, пускания пыли в глаза. А когда ситуация, обстановка потребовали концентрации всех сил и возможностей коллектива, эти изменения стали еще очевиднее.

Первого мая в селе было тихо: сидели у телевизоров. В Киеве проходила праздничная демонстрация — нарядные колонны, цветы, улыбки и крики «ура!». Все это никак не укладывалось в сознании, казалось нереальным, невозможным в то время, когда совсем рядом бушевала беда, гибли люди, когда тысячи эвакуированных ждали решения своей участи.

И полетели телеграммы во все концы, словно враз все вышли из какого-то полусна, полуоцепенения, непонятного отупения. Уезжали на попутках в Полесское, где разместились горком партии и горисполком, работавшие круглые сутки. Но в этой работе по-прежнему не было самостоятельности, гибкости, заинтересованности в решении судьбы каждого отдельного человека, а не среднестатистического, абстрактного, не имеющего в отчетах ни имени, ни биографии. Вот почему по-прежнему входили в кабинеты политических руководителей не как представители народа, а как просители, заранее униженные предполагаемым отношением и ответом: там люди жизни кладут, а вы здесь со своими личными вопросами… Анемия, поразившая городскую власть после аварии, здесь, в Полесском, прошла, потому что рисковали, взяв на себя огромную ответственность, уже руководители республиканского ранга и выше. За их спиной Припятский горком партии и горисполком вновь обрели уважение к себе как к государственной, конституционной — законной власти, несмотря на роль подхвата: кому из простых смертных известна эта роль?.. Вот почему, как и в дни аварии, собиралось на площади «народное вече», дающее ответы на многие вопросы: дозиметристы сообщали уровни радиации, врачи растолковывали тайну листочков с анализом крови, гигиенические меры и санитарные нормы, водители называли количество автобусов — 1100! — подготовленных для эвакуации припятчан, эксплуатационники рассказывали о гибели Владимира Шашенка и Валерия Ходемчука… Любая деталь: остановившиеся часы на уцелевшей стене, зафиксировавшие время аварии — 1 час 23 минуты, вода, оставляющая на руках и ногах радиационные ожоги, увеличение лимфоузлов и сыпь у детей — воспринималась как открытие ядерного века. И все же особой темой была праздничная демонстрация в Киеве…