Ксения Кнорре Дмитриева - Найден, жив! Записки о поисковом отряде «Лиза Алерт» [litres]

– Тихо! Там человек спит!

И они тихо-тихо, на цыпочках заходят в палатку и аккуратно ставят свои сумки. Разговаривают рядом с палаткой шепотом. Потому что каждый здесь – человек, и каждый достоин уважения и заботы.

Я, конечно, не сплю, слушаю это все и думаю о том, как и когда мы все перестаем на время быть функциями и становимся людьми. Нормальными человеческими людьми… Тут возможно и нарушение иерархии, и падение правил, и самое искреннее и неожиданное, и что угодно еще.

Потому что тут и есть самая настоящая, самая живая человеческая жизнь.

Шла обратно к штабу, сделала фото: местные женщины вчетвером режут для нас хлеб. Это бесконечное для меня фото о доброте и маленьком подвиге каждого. Даже того, кто просто в семь утра режет хлеб посреди глухой деревни, чтобы накрутить утренних бутербродов нескольким сотням незнакомых людей.

Ребята во дворе дома Зарины стоят вокруг следа от детского сапога. Сомнений нет – это действительно след сапожка в невысыхающей грязи. Детей в штабе нет. Стоим вокруг и смотрим. Координаторы негромко что-то обсуждают. Фотографируем, кладем что-то рядом для масштаба. Я не могу оторвать глаз от этого четкого следа. Я тоже фотографирую его. И, убирая телефон, думаю: не станет ли эта фотография одной из самых страшных в моей жизни? У меня уже есть одна такая. Для человека непосвященного – фото как фото, на снимке нет ни тела, ни чего-либо еще, но я-то знаю, что это на самом деле означает.

Я в штабе, сюда пришел местный специалист по лесопосадкам, худощавый, в серьезных очках. Он пришел с идеей и, тыкая в монитор пальцем, излагает ее Сереге:

– Так я чего думаю, епт. Надо бы пойти по лесным тропинкам, и не просто звать ее, а петь ей детские песенки, епт. А то ей кричат, она махонькая, пугается и прячется, а на песенки она выйдет, как есть выйдет, епт.

Я представляю взвод Росгвардии, поющий в лесу детские песенки, и у меня начинает ехать крыша. Я это чувствую отчетливо, почти физически, и, чтобы остановить ее движение, говорю Сереге:

– Пусти меня в лес. Я больше не могу сидеть здесь. Я готова идти и петь песенки. Какие угодно. Я даже станцевать готова.

– Я тоже, – сквозь зубы говорит Сергей, глядя на карту.

Мы прекрасно понимаем друг друга: мы готовы на что угодно, лишь бы она нашлась.

Серега дает мне простую задачу, я прощаюсь с ним, потому что он скоро уезжает, передавая координаторство Марине и Ромео, иду получать группу и оборудование, и мы с моей «лисой» выходим в лес.

«Лиса» у меня такая: наша Таня, три местных, парень из Нижнего и эмчеэсовец на своей волне. Смотрят они на меня кисло: пока я разбиралась с моделью навигатора, которую держу в руках в первый раз в жизни, мой авторитет упал ниже уровня моря. Строимся, выходим на задачу, и хотя я объяснила, как надо ходить в «лисе», все сразу же начинают идти так, как им представляется правильным. Строимся снова, выравниваемся – через три минуты тот же результат. Строимся еще раз, я объясняю, почему идти надо именно так, а не по-другому, результат чуть более продолжительный, но все равно так себе. Тогда я рявкаю:

– А вам принципиально ходить не так, как я говорю, а по-другому?

Теперь мы идем на троечку, конечно, но все-таки сносно, а я вдруг понимаю, что независимо от возраста и статуса тех, кто в «лисе», мне необходимо быть с ними на ты.

Наша задача – пройти дорогу, крича имя девочки каждые 50 метров, проверить странную постройку, которую «видел» коптер, просмотреть заброшенную деревню, наклеить ориентировки, опросить местных.

Постройка оказывается чем-то типа беседки с куполом наверху, в которой лежит плоский камень и стоят иконки: здесь молился Серафим Саровский. Мы тщательно осматриваем место: оставляют ли тут еду и есть ли от нее обертки? Осматриваем песок, и я сразу вижу четкий след детских пальчиков – ребенок, собрав пальцы вместе, водил ими по песку. Нас всех прошибает, и мы, свешиваясь с поручней, чтобы не затоптать следы, смотрим, фотографируем. Находим такие же следы вокруг камня. Здесь бывают люди, могут приходить и с детьми, но на всякий случай мы все это, естественно, фиксируем.

Уже в вечернем тумане выходим в полузаброшенную деревню и осматриваем дома.

Есть ли что-то более жуткое, чем ориентировка на пропавшего ребенка, наклеенная на наглухо заколоченный ставень заброшенного дома? Это как страшный сон, как кадр из фильма ужасов – в этой закатной, кладбищенской тишине, окрашенной в серо-блеклые цвета туманом, вдруг смотрит яркое детское лицо в красной рамке.