Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

Я очень долго был невыездным – 34 года. И когда меня впервые выпустили за границу и я попал в Лувр, то сам себе сказал: «Я должен пойти посмотреть на нее». Подойти к картине было невозможно, было очень много туристов. Потом, наконец, они все рассосались, и я ее увидел. Я даже заплакал, потому что обрадовался: это все на самом-то деле. По-настоящему. И все, что я перед этим думал, – чепуха.

Я к чему? Мы часто судим не по оригиналу. О чем бы то ни было: о стране, о людях. Оригинал нам не известен, но зато мы видели много копий. И мы делаем преждевременные выводы.

Знаете, что мне больше всего понравилось в этой истории? Вы не верили в эту Джоконду. Но когда вы ее увидели, у вас полились слезы от того, что, оказывается, это чудо и оно – есть.

Да, и с тех пор, конечно, Леонардо для меня стал совершенно особым человеком. Я очень много стал читать о нем, смотрел все, что я мог. Конечно, это величайший гений. У меня он стоит совершенно особняком, наряду с Шекспиром и Моцартом.

У вас же было в списке пять гениев. Кого вы вычеркнули? Баха?!

Бах остается. Четыре, да. Но понимаете, я не уверен, что хотел бы взять интервью у Баха. Боюсь, это было бы скучно. А вот Леонардо – вот уж у кого я хотел бы взять интервью! Меня иногда спрашивают: «А какой бы ты ему задал первый вопрос?» На что я отвечаю: не скажу. Потому что хоть я и атеист, но кто знает, может, мы и встретимся.

Ваша радость от того, что вы ошибались по поводу Джоконды, дает мне надежду, что, если вы встретитесь с Леонардо – а перед этим, естественно, с Богом, – вы тоже обрадуетесь. Или вы будете разочарованы, что прожили, не веря в это?

Да, конечно. Я буду очень сильно разочарован. Но… я убежден, что этого не будет.

Посмотрим.

Посмотрим!

К. Б. Я не верю в спасение, я не верю в хороший конец, я не верю в загробную жизнь, я не верю в то, что все будет хорошо. Но я буду делать все, чтобы это случилось.

Д. З. Константин, дело ведь не в хорошем конце для самого себя. Дело в ощущении, что it’s not all about you. Как у Гребенщикова: «Мы все поем песни о себе, о чем же нам петь ещё» Вера – это когда речь не только о тебе.

Я понимаю, но я недостаточно повзрослел, чтобы прийти к этому чувству. It’s all about mе. И я помню детское ощущение: вот есть я, вот я внутри себя, я смотрю своими глазами на окружающих. А вокруг меня все эти люди. Они иногда появляются передо мной, но у них есть своя жизнь вне моего кадра. Так уж странно устроен мир. Но я – в центре.

Есть чьи-то жизни, в которых вы не самый главный.

Удивительно, что вообще они есть. И что они – как я. И что таких вселенных много, много, много. Я не мог в голове решить эту проблему, и в какой-то момент я ее забросил. Но я думаю, что, если вдруг суметь почувствовать это, станешь свободнее.

Я надеюсь, что это та энергия, которая дает мне возможность быть таким самонадеянным в творчестве. Она позволяет мне считать, что то, что я делаю, будет интересно какому-то количеству людей. Как только у тебя возникает страх, что ты делаешь нечто неинтересное или ненужное, то здесь ты кончаешься. Надо испытывать абсолютную уверенность в том, что твои тараканы – это тараканы всех прочих. Что твоя темная комната – такая же темная комната, как у всех прочих.

В вашем случае, по крайней мере, это действительно тараканы очень многих. Вы очень точно сказали по поводу сказки Гауфа «Холодное сердце», что, получая назад свое сердце, человек уже не тот, каким он был до этого. Просто ты не осознаешь, что это сердце у тебя есть, не чувствуешь его, а когда оно возвращается, начинаешь чувствовать. Бродский сказал нечто похожее: одно дело, когда ты веришь в Бога, другое дело, когда ты веришь в него снова.

Может быть. У меня по этому поводу есть глупое, вульгарное, простецкое, но для меня самое важное ощущение. Знаете, я привык все делать сам, за все отвечать сам. Я хочу лично отвечать за все. Это может быть самонадеянность. Может быть, есть другая мудрость. Но это мой механизм жизни. И я думаю, что вообще-то каждый из нас ценен своим механизмом жизни. Чем больше будет разнообразных механизмов жизни, тем более разнообразны будут все эти вселенные, которые перемещаются по планете.

Д. З. Ваша любимая детская сказка – «Снежная королева» Андерсена. Почему?

М. Е. Мне тогда очень запало это кино, где Кай, Герда и маленькая разбойница. Мне было 7 или 9 лет. Воздействие Андерсена на меня было очень похоже на то, как сейчас воздействует на детей Гарри Поттер или как на мою старшую дочь – Толкиен. Я Толкиена пытался читать раз десять, и не врубаюсь. Наверное, не пускают меня в этот мир или я в него не очень верю. Андерсеновский мир был для меня тем же, чем для современных молодых людей с гаджетами Гарри Поттер. Конечно, им нужно что-то самостоятельное. Потому что Андерсен все-таки очень христианский писатель.