Лев Рубинштейн - Кладбище с вайфаем

Ну, вот что бы мне не пройти мимо по своим насущным делам? Так нет же! Помимо всякой моей воли из меня стремительно проросла, как буйный сорняк, пожилая заслуженная учительница с седым узелком на педагогическом затылке. И я сказал, четко и раздельно: “Надел”.

Она же, ангельская душа, посмотрела на меня всего лишь с удивлением. А могла бы и с нескрываемым отвращением. И была бы, надо сказать, абсолютно права.

Совсем мы сами себя не знаем. Совсем.

* * *

Сегодня днем, как и очень многие из вас, я прочитал у Соловецкого камня два “своих” имени из бесконечного списка расстрелянных. Один из них оказался военным, другой — колхозником. Оба были среднего возраста. И я, разумеется, не знал и не узнал о них ничего, кроме их имен и фамилий, профессий и даты расстрела.

Но само по себе произнесение этих имен как бы превратило этих людей в моих родственников.

Я, повторяю, не знаю об этих людях ничего. Возможно, это были люди глупые, возможно — умные. Возможно, кто-то из них был негодяем и сам писал доносы на других. Возможно, оба были прекрасными и благородными людьми, а возможно — и нет. Кто-то, может быть, был жадным, а кто-то щедрым. Кто-то учился хорошо, а кто-то остался полуграмотным неучем. Кто-то был таким, а кто-то другим. Или оба были такими и сякими. Кто их знает.

Но общая их судьба, общий их крест выравнивает и выпрямляет каждого из них и, кем бы при жизни они ни были, они прежде всего — мученики. А потом уже — все остальное.

Мне очень нравится, что устраивает “Мемориал” каждое 29 октября каждого года. Это очень правильно и стилистически безупречно. И это все описывается коротким и не вполне русским словом “катарсис”.

И пока мы будем способны на эти чувства, с нами ничего окончательно дурного произойти не сможет. Так вот мне кажется.

* * *

Чего-то я вспомнил вдруг, как когда-то, примерно в начале девяностых, у меня произошел — уже и не помню, при каких обстоятельствах, — короткий диалог с молодым человеком, который позиционировал себя как русского патриота. Ну, что-то типа “Памяти”.

В числе прочего он азартно обвинял почти всю классическую русскую литературу в непатриотичности, а следовательно — в нерусскости.

Не помню, в какой связи мною было упомянуто имя Чехов. “Чехов? — саркастически переспросил он и театрально захохотал. — Это Чехов-то русский писатель? А вы можете назвать хотя бы одно его произведение о славе русского оружия?”

Тут уже не выдержал и захохотал я, во-первых, тщетно попытавшись представить себе, как должно было бы выглядеть произведение Чехова о “славе оружия”, а во-вторых, немедленно вспомнив анекдот про то, что “если вы такие умные, что же вы строем не ходите?”

* * *

Существует какая-то особая порода людей. Совсем особая, хотя и многочисленная. И не надо думать, что они появились недавно. Они были всегда. Устройство их внутреннего мира мне лично непонятно. Хотя и интересно.

Сегодня эти люди совершенно искренне говорят: “А вот почему же вы так переживаете по поводу именно этого убийства? А почему вы не переживаете по поводу убитых там-то и там-то?”

Отвечать на это, пожалуй, не надо. Да и не для того задается этот вопрос, чтобы на него последовал ответ. Это вопрос риторический.

Да и что вы можете сказать? Что всем остальным вы тоже сочувствуете? Или вы их спросите в ответ, откуда им известно, что за других вы не переживаете? Нет, не стоит — бессмысленно.

Но они есть и были всегда, эти люди.

Когда в конце восьмидесятых годов произошло страшное землетрясение в Армении, моя тогдашняя приятельница, работавшая в те годы в детском саду музыкальным работником, рассказывала, как реагировали молоденькие и неплохие в сущности воспитательницы, когда кто-то предложил собрать немножко денег или вещей для пострадавших. “А они нам помогут, если что? — нервно говорили девушки. — А вот не думаю, что они нам помогут! Нам-то тут не слишком помогают!”

Это особая порода, да. И не то чтобы это были дурные люди. Просто они такие . И они здесь .

* * *

Когда-то в давние теперь уже времена, а именно в те, когда я писал и публиковал разные тексты в журнале “Итоги”, ко мне где-то средь очередного шумного бала подошла не очень молодая дама и заговорила со мной. Она сказала: “Ой, это вы! Мне так нравятся ваши некрологи!” “Чего, чего?” — изумленно сказал я. ( Ни одного некролога я к тому времени еще сочинить не успел.) “Ой! — сказала она и взмахнула ручкой. — Что я такое говорю! Я имела в виду рецензии!”