Яков Миркин - Правила неосторожного обращения с государством

Этим нельзя не восхищаться, как мастерским шахматным ходом, к чему бы он ни привел! А к чему? С точки зрения правоверного коммуниста — в адское пекло.

Привет тебе, буржуазия! В 1924 / 25 годах — ее уже 232 тыс. чел., в 1926 / 27 годах — 284 тыс. чел. Из них средняя и крупная — 84 и 105 тыс. чел., соответственно. И даже владельцы цензовых промышленных предприятий — 7 тыс. чел. А еще «мелкие полукапиталистические предприниматели», кустари с наемным трудом. Их грозная сила — в 325 тыс. чел. в 1924 / 25 годах и 376 тыс. чел. в 1926 / 27 годах. В деревнях — миллионы тех, кого потом назовут кулаками. Пока же они — «хозяева-предприниматели». В 1924 / 25 годах — 4,8 млн чел., в 1926 / 27 годах — 5,9 млн чел. [431]

Все эти люди в 1930-х исчезнут.

Свобода делать. Свобода торговать. И даже денационализация. За это раньше была бы пуля. Всю мелочь вернули в частные руки. Отдали в аренду, пусть восстанавливают. А государству оставили «командные высоты» — 4500 крупных предприятий с 80 % промышленных рабочих [432]. Тресты, синдикаты, коммерческий расчет, планы и вертикали, чтобы легче управлять.

Что еще? Это вы в 1917–18 годах банки слили в один Народный банк? [433]А потом совсем прикрыли? Ну и ладно! Уже в 1926 г. сияют вывесками сотни банков и обществ взаимного кредита. В 1918 году убили ценные бумаги? Ну и что? В 1922–24 гг. созданы более 160 акционерных обществ, с капиталами от 100 тысяч золотых рублей. В 60 % обществ есть акционеры-частники [434]. Октябрь законопатил облигации? Ответ 1920-х — больше двух десятков выпусков облигаций. Хлебных, сахарных, золотых, выигрышных. Векселя? Эта чума капитализма? В 1920-х всё устлано векселями, чтобы ускорить расчеты. Векселя и ссуды под них — это больше четверти активов банков [435].

Кто там заколотил биржи в 1917 г.? К осени 1926 г. в России уже 114 товарных бирж. Купи — продай продовольствие, текстиль, металлы, всё, что угодно. А при них 10 фондовых отделов. Чем торгуют? Валютой, ценными бумагами. Для души в ГУМе, на Ильинке в Москве «американки» — черные биржи, доллары с рук. 40 % членов бирж — частники [436].

И, наконец, счастье, денежная реформа 1922–24 годов! Деньги стали твердыми. Тут тебе и золотой рубль, и серебро, и конвертируемый червонец, и казначейские билеты [437]. Совзнаки ушли в мир иной. Мир обрел ценность, измерение.

Что еще менять? При военном коммунизме цены стали сметными. Нет проблем! Освободить их у частников, в госсекторе взять под контроль! В 1922 г. в 2–9 раз превысили довоенные [438]. Разобраться в «ножницах цен между городом и селом» (промтовары дороже, хлеб — дешевле, чем должны быть). Винить за это тресты, монополии, всё по-взрослому! [439]

Нет больше отъема, продразверстки, но есть — налоги! Сначала натуральные, а затем денежные. В 1920-х возникли десятки налогов, от местных до центральных. Чудесные имена: промысловый, уравнительный, трудгужналог, с ресторанных счетов, налог с высоких ставок заработной платы, надбавка в пользу последгола и т. п. [440]Куча акцизов. Винная монополия. А местное обложение! С лошадей, велосипедов, с увеселений, с дач, трактиров, со скота, пригоняемого на рынок. Что-то кажется знакомым в этом налоговом хаосе. «Приходится опасаться, что нынешний налоговый режим достиг чрезмерного напряжения» [441]. И нам через сто лет тоже приходится.

Всё это, конечно, впечатляюще. Но сделали-то что? Чудо.

Народ был накормлен уже в 1922 г. Деревенские бунты закончились. В 1926–1927 годах в промышленном производстве догнали 1913 г. Темпы роста — 30–40 % в год [442]. И какая-то новая реальность.

1921 г. «На вокзале, как грязные собачонки, снуют голодные ребятишки: волна голода занесла их в сырой Петроград. „Всё для голодного Петрограда“ — еще висят плакаты на стенах. „Всё для голодного Поволжья“ — висит свежий плакат рядом на стене». [443]

А это уже ноябрь 1922 г. Вот что пишет Корней Чуковский: «Очень я втянулся в эту странную жизнь и полюбил много и многих… пробегая по улице — к Филиппову за хлебом или в будочку за яблоками, я замечал одно у всех выражение — счастья. Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина и женщины; женщины с сладострастными, пьяными лицами прилипают грудями к оконным стеклам на Кузнецком, где шелка и бриллианты. Красивого женского мяса — целые вагоны на каждом шагу, — любовь к вещам и удовольствиям страшная, — танцы в таком фаворе, что я знаю семейства, где люди сходятся в 7 час. вечера и до 2 часов ночи не успевают чаю напиться, работают ногами без отдыху… Все живут зоологией и физиологией…» [444].