Юрий Коваль - Между прошлым и будущим в сумерках свободы. Пестрые заметки. из блокнота журналиста

– А у тебя что? – Марьям Сагитовна обратилась к седому. Седой растерялся, потрогал длинными сухими пальцами свой хищный нос.

– У меня? То есть не у меня, у моего больного… Подозреваю нефрит… Во сколько к вам его привести?

– Сегодня у меня очень плотный день. Давайте завтра, часиков в двенадцать…

Марьям Сагитовна задумалась. Что-то ее беспокоило.

– Подойдите-ка поближе, мальчики! Смотрите, какое чудо! – Марьям Сагитовна протянула коллегам журнал с портретом пожилой актрисы. – Ей ведь сейчас шестьдесят шесть, а выглядит на тридцать пять, в крайнем случае – на сорок. Говорят, делала пластические операции, а, по-моему…

Распахнулась дверь.

– К вам можно? – На пороге стояла женщина. Светлый старомодный плащ, взбитые, соломенного цвета волосы, ярко напомаженные губы. Лицо усталое. В руках косынка и кепка. Из-за спины выглядывает мальчик лет десяти. В глазах его любопытство и настороженность.

– К вам можно на прием? – переспросила женщина и притворила за мальчиком дверь.

– Вы опоздали, милая, – с холодной вежливостью произнесла Марьям Сагитовна.

– Я живу далеко от больницы, – слабо, по-детски возразила женщина.

– У профессора каждый день расписан по минутам. Вы должны были явиться в девять.

– Мне пришлось отпрашиваться на работе. Сын сегодня в школу не пошел. Может, все-таки примете?

– Я повторяю, милая. Профессор не располагает своим временем. Вы опоздали – пеняйте на себя. Я не могу из-за вас ломать свой день.

Лысый и седой переглянулись и выскользнули из кабинета.

…Воспоминания детства. Пионерский лагерь. Угодил в изолятор. Много дней подряд треплет малярия. Когда прихожу в сознание, вижу одно и то же молодое встревоженное лицо – лицо врача, чувствую, как горячего лба касаются прохладные руки – руки врача. Тогда я еще не подозревал, что есть не просто врачи, а врачи-кандидаты, врачи-доктора. Мне вполне хватало доброты и самоотверженности простого врача. Его я запомнил навсегда. В нашей памяти остаются не степени и звания, а люди, их сердечность, ум и простота.

«НЕЛЕГКО ПРЕОДОЛЕТЬ ПРОПАСТЬ В ДВА ПРЫЖКА»

Никогда не думал, что Никита Сергеевич Хрущев и его кончина будут как-то связаны с моей биографией. Мы, студенты университета, относились к нему снисходительно и несколько иронически. В его правлении страной было что-то от балагана, в котором иногда проливалась кровь.

Ему была предназначена судьба с драматическим исходом. Люди в массе своей не прощают того, кто открывает им глаза и говорит правду. Хрущев имел мужество выступить на XX съезде партии с разоблачением культа личности Сталина. За этот поступок ему вечно благодарны пострадавшие от политических репрессий и их родные. Но он был проклят теми, чье человеческое естество было извращено «мудрым и великим» тираном Джугашвили.

Хрущев во многом был его полной противоположностью. Тот говорил коротко и афористично (сказывалось учение в духовной семинарии). Этот любил отвлекаться от заготовленных помощниками текстов и импровизировал, обогащая свою речь непереводимой на иностранный язык «кузькиной матерью» и другими перлами. Студенты филфака сравнивали его с шолоховским дедом Щукарем. Они-то больше всего от него и пострадали.

Моя однокурсница, восторженная, влюбленная в современную поэзию девица, взялась писать диплом по творчеству Вознесенского и Евтушенко. В декабре 1962 года Никита Сергеевич принялся учить уму-разуму творческую молодежь, в марте 1963-го состоялась «встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства». Хрущев опять закатил речь. Тут же моей однокурснице на кафедре советской литературы посоветовали сменить тему диплома, и ей ничего не оставалось, как вместо защиты диплома сдавать экзамены.

Я тоже едва не стал жертвой «исторической речи» Хрущева. Защита диплома «Герои и конфликты современной прозы» успешно приближалась к концу, когда заговорила член государственной комиссии, вздорная и нелепая дама-доцент: «Я просмотрела список литературы, которую вы использовали, и не нашла очень важной, основополагающей работы… Вы что, не читали речь Никиты Сергеевича Хрущева на встрече с деятелями литературы и искусства?» Ошалев от того, что меня пытаются срезать на таком пустяке, я нагло съязвил: «Речь Никиты Сергеевича – мое любимое произведение, можно сказать, настольная книга».

Руководитель дипломной работы сообщила мне потом, что дама-доцент, верная идеалам Октября и партии, настаивала на том, чтобы мне снизили оценку, но она осталась в меньшинстве.