Эдуард Лимонов - Другая Россия

Вышел Юрий Петров — высокий седовласый бюрократ советского типа. Они выбрали президиум. И началось… Им предстояло выбрать секретаря — единственного помимо председателя Петрова оплачиваемого работника. Они конкурировали, яростно багровея. Одному генералу с лампасами даже стало плохо, и его вывели из зала под руки. Некий чиновник N защищал кандидатуру чиновника М, у которого хорошие связи в ГосДуме и настойчиво предлагал выбрать секретарем именно его. Юрий Петров агитировал за своего кандидата Y. Некий Z вышел к микрофону и стал убеждать присутствующих, что он осуществлял в своё время связь между Верховным Советом и Правительством и ему, именно ему, все карты в руки, у него связей немерено, и выбрать следует только его. Они обвиняли друг друга, язвили, кричали даже, не забывая порой оглянуться на меня, чужого, но желание обладать секретарством пересиливало в них осторожность. Я разглядывал их, слушал и постепенно начал понимать, что они мне странно знакомы, с волосинами, прилипшими к черепу, с ушами, заросшими седым волосом, с необъятными талиями, с животами, вылазящими из штанов. Это же персонажи Гоголя, великого Николая Васильевича, люди из «Ревизора» и «Мертвых душ», и «Носа», и ещё «Шинели». И ещё из Грибоедова, из «Горя от ума». Вот генерал Скалозуб, вот Ноздрёв, вот Молчалин, Фамусов — все типажи, все выжили, все сохранились, через полтораста лет — как новенькие! Среди этих мастодонтов в штанах (у нас ведь как в дореволюционном Китае — чем выше рангом чиновник, тем он жирнее, тем тяжелее, больше весит), среди этих мастодонтов, в кожаном пиджачке, купленном на барахолке в Париже, я чувствовал себя как Чацкий.

Больше я туда не ходил. Хотя мне аккуратно ещё с полгода высылали факсы с приглашениями на заседания, и даже звонили: «Эдуард Вениаминович! Состоится заседание. Будут обсуждаться чрезвычайно важные вопросы…» Когда создали несколько новых министерств, среди них таможенное, я увидел нескольких бывших соискателей из круглого зала уже в опереточных мундирах этого ведомства со многими звездами.

Ведь Великая Октябрьская Революция была меньше столетия назад, а все эти древние типы выжили, чиновничьи образы. Почему?

Вопреки революциям и 1917, и 1991, таким разным, направленным на разное, выжили и другие исконные российские типажи. Улицы больших городов России забиты ментами. Менты теперь в поездах, на границах, таможнях, при въездах в город и выездах, вдоль дорог, в метро, на площадях и улицах, у исторических памятников и у ларьков. Бесчисленное воинство, одетое в серые армяки. Множество совсем молодых, но расхлябанных, самоуправных, разбойничьих и зловещих физиономий как на картинах Васнецова, Сурикова, Репина. Если отбросить автоматы, дать им в руки палаши и пики, — получим стрельцов, опричников каких-то. Попади к ним в руки — узнаешь, избивают всегда, разбираются (если разбираются) — потом. В отделениях милиции царит самоуправство, палачество, пьянство, ругань, ненужная ненависть к своему же народу. На самом деле самая крупная экстремистская организация России — это МВД. В одном отделении милиции за одну ночь совершается больше правонарушений, чем якобы экстремистская организация РНЕ совершила за все годы её существования, за десять лет! Больше!

Идя вместе с разгневанным народом 3 октября к Белому Дому, сметая по пути ментов, я сам видел в милицейских машинах ящики с водкой, которые неожиданно оказавшийся сознательным народ разбивал тут же о бордюр тротуара: стоял густой спиртовой запах. Ни семьдесят лет большевистского правления, ни десять лет русской, но все же «демократии» на менталитет милиции никак не повлияли. У милиции по прямой палаческие традиции идут от пыточных дел мастеров, от тайного приказа, от щипцов и ломов для перебивания костей. Менты воспринимают свою власть как абсолютную, вплоть до права в гневе наносить увечья и забить насмерть. Попал к ним человек — они делают с ним, что хотят. Закон их совсем не останавливает, если и есть предел их личной разнузданности, то это боязнь личной ответственности. Даже если в МВД попадает вдруг честный современный молодой парень, он или вынужден стать таким, как требует их внутренняя ведомственная традиция, или он вынужден уйти, покинуть мир ментов.

А судьи кто? Ещё до того, как я был арестован 7 апреля 2001 года, я несколько лет посещал суды по различным причинам. То как общественный защитник, то как председатель Национал-Большевистской Партии, если судили наших. А нас судили всё чаще. Меня поразило, что спустя сорок лет с тех пор, как я присутствовал на двух-трёх судах над моими товарищами или одноклассниками той поры, в начале 60-х годов — тип судьи остался тот же. В большинстве случаев это всегда женщина, молодая или пожилая, или среднего возраста, не суть важно, но они одного типа. Ничто не сдвинулось в социальном смысле. У судей те же монашеские юбки и те же монашеские пиджаки (когда они без мантии) и те же монашеские туфли без каблука. У них те же причёски советских тёток, сделанные навечно начёсы. От них пахнет нафталином, музеем. При якобы демократии в 2001 году они судят так же, как судили при тоталитарном советском строе в его разгар, в 60-е годы. Они всё так же получают зарплату и квартиры от государства и никогда не примут сторону частного лица против государства. Монашенки судят в пользу государства, которое содержит их старорежимный монастырь.