Газета Литературы - День Литературы 142 (6 2008)

А когда мы потеряли ощущение живого Христа, когда для церковника Он превратился в эфир и пар, некую оболочку и огнь вознёсшийся, тогда и православная вера попритухла, принаклонилась и потеряла свои трезвые и ясные человеческие границы. Христос от Никоновых реформ стал несколько размыт, абстрактен, и даже священнослужители, неслышно поколебавшись в религиозном ощущении, что Спаситель вознесся живым во плоти, уже не смогли отчётливо внушать церковные догматы о святой Троице. Троица постепенно стала терять плоть, скрылась от простеца-человека в тумане многословия, оказалась доступной лишь избранным. Аввакум, выходец из крестьянской толщи, называл эту "нераздельную, но неслиянную Троицу" "жидовской единицей", недоумевал, как это возможно Иисуса Сладчайшего поместить в живот Бога Отца. "Это что, разве Он — баба беременная?" — грозно вопрошал Аввакум. Мы как-то забываем, что протопоп был духовником царя Алексея Михайловича, и, значит, Аввакумово понимание Христа и Троицы было всеобщим, чисто русским, простонародным. До Никона церковь была для народа, а с Петра, отменившего патриаршество, — народ стал для церкви, как жертвенный агнец. На смену горячей, но и строгой обоюдной любви пришла охладелость, ибо и церковь постепенно остыла к народу, его страданиям и страстям, тесно прислонившись к власти. Следствием затяжного религиозного конфликта семнадцатого века стала революция 17 года. Когда церковь призабыла Бога живого, когда в семнадцатом году официально отказалась славить государя, отвергла его, как Божьего помазанника, — тогда и стало возможным разрушить её без сердечной боли. Увы, не народу русскому надо бы каяться за разруху национального сознания, а духовным пастырям.

… И у Кузнецова неслучайно проросло душевное желание однажды войти в церковь и увидеть на амвоне живого Христа. Мечтание сложное и, наверное, неисполнимое, потому что у нас, горожан, одетых в себялюбие, как в броню, другая структура души, и взор наш стал слепым. Хотя Иисус Христос по-прежнему живёт средь нас, он никогда и не покидал России, — но только наши внутренние очи принакрылись бельмом, и потому мы Бога ищем умом, а не сердцем. А этот взгляд поверхностный, фасеточный, когда вроде бы знанием и умом многое покрываешь вокруг себя, но сам центр мира, его глубинный смысл, куда стремится наша неисповедимая душа, словно бы призадёрнут смутной, непрозрачной водою, куда, как град Китеж, и погрузилась та лубяная избушка, где попивают винцо Отец, Сын и Святой Дух. В ту Глубину и навостривал угрюмо-сосредоточенный взгляд Юрий Кузнецов, в постижение Великого Смысла истрачивая последние силы, испепливая плоть свою. Она только внешне оставалась круто замешанной, по-крестьянски ступистой, породистой, но внутри-то у поэта уже всё расквасилось, изредилось, поиструхло от тяжких дум и мучительных снов.

"Я долгие годы думал о Христе, — признавался Юрий Кузнецов. — Я Его впитывал через образы, как православный верующий впитывает Его через молитвы… Образ распятого Бога впервые мелькнул в моём стихотворении 1967 года: "Все сошлось в этой жизни и стихло". Это была первая христианская ласточка. С годами налетела целая стая: "На краю", "Ладони", "Новое небо", "Последнее искушение", "Крестный путь", "Красный сад"… После них я написал большую эпическую поэму "Путь Христа". Это моя словесная икона…"

В беседе с Владимиром Бондаренко незадолго до смерти Кузнецов, досадуя на сердитых оппонентов-новокрещенов, как бы поставил последнюю категорическую точку в своих религиозных исканиях: "Я хотел показать живого Христа, а не абстракцию, в которую Его превратили религиозные догматики. В живого Христа верили наши предки, даже в начале 20 века верили. Потом Он превратился в абстракцию. Сейчас верят не в Христа, а в абстракцию, как верили большевики в коммунистическую утопию".

« * *

Через предания, апокрифы, легенды, сказания, были и былички можно узнать, как русские бесстрашные люди (особенно деревенские поклонницы) по воле Божией летали на небо, были в раю и аду. Люди религиозно-прохладные, чаще всего новокрещены с удивительно заскорузлым плотским сознанием, мы с трудом можем поверить свидетельствам, нарочито восхититься иль скромно потупить взгляд; ибо бес за левым плечом будет постоянно досадить, насмехаться и строить куры. Но крестьяне, слушая вести из мира от богомолышков иль калик перехожих, принимали рассказы как сущую правду, не по наивной простоте, но по глубокой, укоренённой вере. В быличках не было туманного, отвлечённого, всё виденное передавалось деревенской простоте иль купчихе-постнице согласно преданиям и церковным заветам. Никакого расхождения, блуждания от легковесного ума. Никакой залихватской побасёнки и завираленки. Ведь было с чем сравнить. Картины ада и рая, образа, безлукавно, грубовато написанные монастырским богомазом, можно видеть в любой сельской церковке, и это делало рассказы ходоков по святым местам, по русским украинам и потаённым скитам особенно достоверными и близкими сердцу. Значит, всё правда, но она, эта правда, открыта лишь людям особо богобоязненным, отмеченным перстом Божиим.