“Я приехала во Владикавказ с единственной фотографией Жени. На следующий день поехала в Назрань. Проехать небольшое расстояние между двумя республиками, в которых идет война, непросто. Я немного начала понимать, куда я приехала. Наконец я подошла к воротам воинской части и сказала, что хотела бы встретиться с командиром, приславшим мне телеграмму. Через два часа ко мне вышел полковник. Сказал, что они поторопились с телеграммой, что наши ребята, все четверо, живы, но находятся в плену. Есть комиссия, которая их разыскивает. Их скоро найдут, и вопрос решится”.
Дверь КПП захлопнулась, и она снова осталась один на один со своей бедой в чужой и враждебной местности. Страшная правда о том, что страна — уже не стена, а ее сын — это только ее сын, а не частица большого могучего государства, а ее беда — это только ее беда, обожгла душу. От командира части не было не то что предложения поисков или помощи, не было даже простого человеческого сочувствия. “Поезжайте домой. В Москве есть комиссия по розыску военнопленных, обратитесь туда”… Интересно, где сейчас этот командир, как сложилась его судьба?
Сотни матерей скитались тогда по Чечне среди минных полей, боевиков, работорговцев. “Когда парнишку — выкупленного, обменянного или освобожденного — приводили к нам, матерям, в казарму, первое, что мы делали, это обнимали его, показывали ему фотографии наших детей и спрашивали, не видел ли он где-нибудь это лицо. Мы радовались, старались угостить чем-то вкусненьким, погладить по стриженой голове, мы старались согреть их — усталых, испуганных, переживших такое, что не дай Бог. А ночью мы плакали, и каждая думала: Господи, ну почему это не мой? А где же мой?..”.
Мать приходила в села и просила старейшин: “Помогите найти сына! Он совсем ребенок. Ему только восемнадцать лет”. Плакала не для того, чтобы их разжалобить, а потому что сил удержать слезы уже не было. “Я лично была в ответе перед всем чеченским населением за то, что там происходит. Чеченцы показывали на разрушения и говорили: “Посмотри, что ваши наделали”. И только старики меня принимали, за стол сажали, правда, это крайне редко бывало. Только у них был страх, что наступит час, когда за все надо будет платить. Наверное, они помнили войну, службу фашистам, последующую сталинскую депортацию. А может, просто мудрые старые люди знали, что греха без кары не бывает…”
“21 сентября на скачках, где собрались все боевики, сразу несколько из них сказали мне о том, что тот, кого я ищу, убит. Почему я им поверила? После того как заключили подлый хасавюртовский договор, у чеченских боевиков началась эйфория безнаказанности. Они ничего не скрывали, сами хвастались своими “подвигами”. В присутствии представителя ОБСЕ сам убийца, сытый, наглый, самоуверенный бандит, смакуя подробности убийства и глядя мне в глаза, упивался моей болью, видя, как я корчусь от всего этого. Наверное, это садизм. Наверное, ждал, что я прямо там, на месте, сдохну… И не он один. Другой даже сказал, какие у Саши Железнова были носки…”
Сухой надрывный кашель — следствие побоев, доставшихся ей от чеченских боевиков, — прерывает воспоминания матери…
“Потом на улице подошли другие чеченцы и сказали, что мы должны заплатить огромные деньги: десять тысяч долларов, чтобы иметь возможность забрать тела. Тела замученных пограничников были превращены в предмет торга. Я приезжала каждый день туда, уже совершенно одна, и каждый раз просила, уговаривала. Семнадцать раз ездила я в Бамут, каждый раз торговались по условиям, которые позволили бы забрать даже не живых, а тела погибшего сына и его товарищей. Каждый раз новые цены, новые унижения, новые слезы”.
Они попали в плен не потому, что были плохими солдатами. В Москве плохо представляли всю опасность их присутствия там.
Россия — не Америка, которая, чтобы спасти рядового Райана, посылает на край света авианосец. Российский офицер, командир части, не просто “забывает”, что его солдат в опасности, он его еще и грязью обливает, чтобы как-то оправдать собственную преступную никчемность.
“И тут мой сын и его товарищи во второй раз стали заложниками политики тогда, когда надо было платить выкуп за живых или мертвых, в частности за могилу. В Москве сказали, что платить нельзя, эти деньги пойдут на вооружение боевиков. Были они заложниками и в третий раз, когда в извещении о смерти было написано “Погиб при исполнении воинской службы”, и ни слова о том, где погибли и как погибли. По сей день они не признаются участниками боевых действий.
Читать дальше
