Евгений Елизаров - Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин)

Впрочем, загадка остается загадкой лишь до тех пор, пока в стороне от рассмотрения остается такая тонкая материя, как социальная база партии. До сих пор речь шла только о партийной интеллигенции, и даже не о ней, а о количественно почти неуловимой ее части, что составляла круг высшего партийного руководства. Но, как и в любой армии, генералитет которой легко уподобляется нулю, не значащему самим собою решительно ничего, но при формировании порядка числа способному, как минимум, удесятерить его, партийный «генералитет» представляет из себя какую-то величину лишь до той поры, пока в его распоряжении находится сила, в известных условиях могущая быть брошенной на баррикады.

Ленинская партия – это, как мы знаем, партия пролетариата. Но что это значит? Отвлечемся на минуту. Это может показаться странным (хотя ничего удивительного здесь нет и все объясняется достаточно рациональными основаниями), но многие из социальных категорий имеют какой-то свой эмоциональный знак. Так, еще с детства мы привыкали к мысли, что все, тяготеющее к «красной» части общеполитического спектра, – хорошо, все «белое» или «коричневое» – плохо; еще с детства мы привыкали к мысли о том, что «комиссар» – это средоточие всех нравственных добродетелей, а понятие «контрреволюционер» представляет собой простой синоним едва ли не опереточного злодея, который и в детстве-то отличался тем, что кусал грудь кормилицы и мучил кошек. Точно так же и с политическими партиями: стоит нам только услышать определение «буржуазная», как тут же рисуется образ какой-то темной реакционной силы, которая только тем и озабочена, как бы еще досадить угнетенным массам, и наоборот, эпитет «пролетарская» сопрягается со светлым началом, что знает «одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть» – счастье трудового народа.

Но попробуем отказаться от такого подсознательного окрашивания социально-политических категорий в цвета тех или иных нравственных добродетелей и взглянуть непредвзято на то содержание, которое стоит за ними, – и мы тут же вспомним, что пролетариат образует собой (даже и по сию пору, если спроецировать содержание этой категории на современное понятие рабочего класса) далеко не самую развитую и лучшую часть нации.

Мы тут же вспомним, что выразителем национальной совести во все времена, как правило, выступала интеллигенция – лучшая же часть российской интеллигенции всегда тяготела к противоположному большевикам полюсу политических сил. Иными словами, из противопоставленных самой историей политических партий, выступавших против самодержавия, партия конституционных демократов имела куда большие основания рассматриваться как охранительное начало и для национальной культуры, и для общественной нравственности, и нежели те, которые официальной историей партии приписываются ленинской организации революционеров.

Не будем забывать: российский пролетариат начала двадцатого века – это социально-классовое образование, которое еще не имело своей истории: в сущности это даже еще не класс, а декласированный слой нации, ибо российский пролетарий – это вчерашний крестьянин.

Обществоведческая литература изобилует аргументацией того, что пролетарий в культурном отношении стоит куда выше крестьянства, и в какой-то степени это действительно так: обитатель больших городов, пролетарий погружен в значительно более широкий социальный контекст, нежели деревенский житель. Но ведь у каждой медали есть своя оборотная сторона…

Тысячелетиями складывавшийся образ жизни постепенно формирует свою культуру. Лишь внешнему поверхностному наблюдателю не меняющийся веками уклад крестьянского бытия предстает как что-то косное и духовно мертвое. Постепенно откладывавшийся едва ли не в генную память поколений, с поколениями он одухотворяется своими традициями обрядностью и фольклором, освящается своей мифологией, своими верованиями и суевериями, наконец, своей моралью, своей системой социальных и нравственных ценностей. Аналитический взгляд исследователя-этнографа обнаруживает в крестьянских ритуалах культурные слои, относящиеся еще к дохристианской Руси, и, сохраненные народной памятью, устои духовного Космоса русского крестьянина, связуя потомков со своими далекими предками, обращаются для него в некоторый Абсолют. Поэтому совсем не духовная недвижность, не ленивая косность кроется за непонятным одержимому маниакальной идеей тотального переустройства революционеру нежеланием русской деревни менять что-либо в своих обычаях. Невозможность противостать этому Космосу, невозможность отринуть сформированную цепью поколений культуру стоит за внешним консерватизмом крестьянства.