Дмитрий Быков - Салтыков-Щедрин

А начинается все очень невинно, начинается с прелестного перечня градоначальников. Один из которых, например, личными усилиями увеличил население Глупова почти вдвое, оставил полезное по сему предмету руководство, умер от истощения сил, или другого, который оказался с фаршированной головой, или третьего, который по рассмотрении оказался девицею.

Когда мы сегодня перечитываем биографию Грустилова или Угрюм-Бурчеева, или Брудастого, «Органчинка», который знал две фразы «разорю» и «не потреплю», а впоследствии, сломавшись, мог говорить уже только «пплю», мы обнаруживаем поразительную вещь – Салтыков-Щедрин в этой книге изложил всю абсолютно типологию русской власти. Здесь не может появиться президент или царь, или премьер, который бы не вписывался в эту парадигму. Как Менеделеев одновременно с этим создал свою периодическую таблицу, так Щедрин начертил периодическую таблицу всех русских политических элементов, всех элементов русской жизни. Почему так получилось – вопрос отдельный.

Как раз недавно мне пришлось в связи с горящими торфяниками вспомнить сцену пожара из «Истории одного города». Пожалуй, эта сцена переломная в романе – будем называть это романом вслед за многими исследователями. Переломная, потому что здесь кончается весь юмор. Тот самый юмор, который так взбесил Писарева. Писарев был, как известно, очень плохой критик, хотя очень эффектный стилист. Он просто ничего не понял в книге и написал о ней идиотскую статью «Цветы невинного юмора», полагая, что Щедрин просто зубоскалит.

Но это же метафизическое, религиозное произведение. И на это зубов Писарева не хватило, он на этом обломался, потому что всякой метафизики был лишен от рождения.

Так вот здесь как раз замечательный перелом в сцене пожара. Все было весело. И вдруг, как пишет Щедрин, «человек стоит перед картиной своего рухнувшего мира». Ясно, что прошлое прошло. Почему произошел пожар? Потому что никто не предпринимал никаких мер к его предотвращению. Довели до того, что время закончилось само.

И вот в этом абсолютно точная формула всех русских реформ. Они пришли не тогда, когда они назрели, а тогда, когда так уже больше нельзя. И происходят не потому, что кто-то их запланировал, кто-то их грамотно провел, а просто потому, что рухнул дом, в котором жили. Вот это поразительное предвидение. Оно, конечно, составляет стержень «Истории одного города». «История одного города», вообще говоря, очень эсхатологическое произведение. Ведь глуповцы с самого начала живут в предчувствии того, что на них эта последняя гибель прилетит. И она неизбежно на них прилетает, потому что они делают для этого все возможное с самого начала. И потом таинственным образом возрождаются. Потому что ничего другого здесь на этом месте произойти не может.

Окончательный конец истории, – я думаю, что эта антиутопия еще не сбылась над нами, – происходит только после Угрюм-Бурчеева. Почему же? Потому что Угрюм-Бурчеев – это первый глуповский градоначальник, в котором не остается ничего человеческого. Он лишен главного – в нем начисто отсутствует сострадание. Угрюм-Бурчеев – прохвост, палач. Угрюм-Бурчеев с его маленькими светлыми стальными глазками, Угрюм-Бурчеев, в котором нет никаких абсолютно человеческих чувств – ни милосердия, ни умиления, ни сострадания. Прежние градоначальники были идиоты, но в них было хоть что-то, даже Органчик мог сломаться, а Угрюм-Бурчеев сломаться не может, потому что его любимое занятие – это маршировать во дворе, самому себе подавать команды и самого себя пороть шпицрутенами.

Конечно, в нем угадывается Николай Павлович, угадывается в нем и Аракчеев, угадываются в нем и все бывшие и будущие лидеры России, которые пытаются вести страну по так называемому мобилизационному сценарию. Мобилизационный сценарий выражается в том, что все глуповцы проходят через один и тот же работный дом, получают там один и тот же кусок хлеба с солью, а семейные пары, по мнению Угрюм-Бурчеева, подбирать стоит не по любви, а по физическому сходству, по росту и комплекции. И ночью дух Угрюм-Бурчеева витает над этим страшным городом, следя, чтобы не было противоправительственных снов. Вот это гораздо страшнее, чем проект «О введении единомыслия в России», привидевшийся в то же время Козьме Пруткову.

Это эсхатологическая фигура, фигура космического масштаба. И когда Щедрин писал «Историю одного города», он сам по-настоящему изумился тому, что из невинной шутки у него получилось мрачноватое пророчество.