Михаил Шолохов - Очерки, фельетоны, статьи, выступления

( Случай из жизни одного уезда в Двинской области )

— Насколько я припоминаю, вы, товарищ Тютиков, раньше были членом партии? — обратился секретарь укома РКСМ к сидевшему напротив человеку в широком модном пальто, с заплывшими жиром самодовольными глазками.

Тот беспокойно заерзал на потертом ситцевом кресле и неуверенно забормотал:

— Да-а… видите ли, я… э-э-э… занялся торговлишкой, ну, меня… одним словом, по собственному желанию выбыл из партии.

— Так вот что я хотел вам сказать: на одной подводе с вами до станции поедет секретарь волостной ячейки Покусаев. Он командируется на сельскохозяйственную выставку. Я лично очень мало знаю его и хочу просить вас как бывшего партийца вот о чем. Ехать вы будете вдвоем, так вы прикиньтесь этаким «нэпом» (наружность у вас самая подходящая) и тоненько попробуйте к нему подъехать. Узнайте его взгляды на комсомол, его коммунистические убеждения. Постарайтесь вызвать его на искренность, а со станции сообщите мне.

— Своего рода маленький политический экзамен, — самодовольно качнув жирным затылком, сказал Тютиков и улыбнулся.

— Пишите, благополучно ли доехали! — провожая Тютикова, крикнул с крыльца секретарь.

Вечер. Дорога. Грязь…

Покусаев, свесив длинные ноги, дремал под мерный скрип телеги, и на скуластом конопатом лице его бродили заблудившиеся тени.

Тютиков долго рассматривал соседа, потом из чемоданчика достал хлеб, колбасу, огурцы и звучно зачавкал. Покусаев очнулся. Сел боком и, задумчиво глядя на облезлый зад лошаденки, с тоскою вспомнил, что забыл на дорогу поесть.

— На выставку? — глотая, промычал Тютиков.

— Да.

— Хм-м, глупости. Людям жрать нечего, а они — выставку.

— Выставка принесет крестьянству большую пользу, — нехотя отозвался Покусаев.

— Дурацкие рассуждения.

Покусаев дрыгнул ногой и промолчал.

— Строят ненужное, лишнее. Вот хотя бы эти комсомолы. Ведь хулиганье! Давно бы прикрыть их надо.

— Не трепись. За подобные речи получишь по очкам.

— Не я у власти, а то показал бы кузькину мать. Комсомолистам-мерзавцам прописал бы рецепты! Этакие негодяи, безбожники!

Вдали замелькали огни станции, а Тютиков, давясь колбасой, продолжал ругаться и громить безбожников-комсомольцев.

— Выдумали воздушный флот строить! Драть бы негодников!.. — уже хрипло дребезжал Тютиков, искоса через пенсне поглядывая на Покусаева. — И всех главарей…

Но ему не суждено было докончить свою мысль.

Покусаев привстал и молча неуклюже навалился тощим животом на самодовольный затылок соседа.

Свернувшись дугою, два человеческих тела грузно шлепнулись в грязь. Подвода остановилась. Не на шутку перепуганный Тютиков попытался встать, но разъяренный секретарь, сопя, раскорячился на длинных ногах и повалил Тютикова на спину.

Из-под бесформенной кучи неслись пыхтенье и стоны.

— Уко-о-о-м… секретарь просил… в шутку… — хрипел придушенный голос, а в ответ ему — злое рычание и такие звуки, как будто били по мешку с овсом…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Парень, несомненно, благонадежный, — писал на станции Тютиков, — но… — он окинул взглядом грязное пальто, потрогал ушибленное колено и что-то беззвучно шепнул вспухшими губами, — но…»

Тютиков с тоской посмотрел на выбитое стеклышко пенсне, почесал карандашом синюю переносицу и, безнадежно махнув рукою, закончил:

«… несмотря на все это, я доехал благополучно».

1923

Раньше их было две. Одна — большая, костяная, с аристократически-брюзглым лицом и едва уловимым запахом одеколона. Другая — маленькая, деревянная, обшитая красным сукном.

Последняя — металлическая, синяя — была принесена только на днях. После утренней уборки дворник свернул цыгарку и вместе с махоркой вытащил из кармана и ее. Небрежно покрутил в заскорузлых, обкуренных пальцах и швырнул на подоконник.

— Пришей к исподникам, Анна, а то моя потерялась.

Синяя пуговица бойко стукнула металлическими ножками.

— Здравствуйте, товарищи!..

Красная уныло улыбнулась, а костяная презрительно шевельнула полинявшей физиономией.

Лежа на сыром подоконнике дворницкой, понемногу разговорились.

— Не понимаю, господа, как я еще живу!.. — барски шепелявя, начала костяная.