- Из Москвы.
- По одежке видать, - сказал он, сочувственно меня оглядев. - К родным?
Я сказал, что не к родным, что воевал там и еду на памятные места. Спросил, скоро ли автобус?
- Какой автобус? - удивился он, перейдя на “ты”. - Ты глянь, сколько снегу нападало. На тракторе не проедешь. Ты глянь!
- Ты-то чего ждешь? - спросил я.
- Попутчика жду, - сказал он. - И, кажись, дождался. Пойдешь али обратно? - еще раз критически оглядел мою экипировку. - Лучше воротись.
- Пошли, - решил я.
В первой попавшейся по дороге сельской чайной, отогреваясь, мы познакомились. Оказалось, Иван Максимович из Карзанова. Того самого, что недавно всплыло в моей памяти и вытолкало из-за письменного стола. Я и обрадовался, и смешался, не решаясь спросить о Быстрове. Стыдился, что ли, запоздалого интереса к чужой судьбе. На полпути, в другой чайной, наконец спросил:
- Быстрова? - раздумчиво переспросил Иван Максимович. - Знаю Быстрова. Наш, деревенский.
- Значит, жив?
- Понятно, жив. Чего с ним сделается! Знакомый твой?
- Только по фамилии.
- Вон как! А на кой он тебе?
Не зная, как объяснить, ответил расплывчато:
- Хороший, говорят, человек, хочу повидаться.
- Дойдем - повидаешься.
До места добрались затемно, и он повел меня в свою избу. В сенях, стряхивая снег, сказал:
- Поужинаем - и на печку. Завтра сведу. - Отворив дверь в комнату, крикнул: - Петровна, это я, с гостем! - И мне: - Совсем глухая, орать надоть.
Ульяна Петровна, жена хозяина, совсем старушка, лицо клинышком, внимательные, как у всех глухих, глаза, торопливо обтерла о фартук руки, ласково закивала. Суетилась у печки, вытаскивая ухватом чугунки.
Помню горячие щи, яичницу с салом и на широкой печи пропахшую дымком овчину.
Утром позавтракали. Не терпелось быстрее увидеть Быстрова, но торопить хозяина не стал. Он глянул на завьюженное оконце.
- Метет и метет. Куда в такую заваруху? Разве ввечеру поутихнет.
Подумалось: шутит, разыгрывает. А он, видно, подумал: грешно дразнить гостя. Положил старые руки на столовую клеенку, сказал чуть ли не по слогам:
- Никуда, мил-человек, мы с тобою не пойдем. Говоришь, слыхал, что Быстров хороший человек. Может, и так. Я не судья сам себе.
Не подготовленный к такой встрече, я молча глядел и глядел на Ивана Максимовича, как на Ивана из русской сказки. Из сказки, вернувшей меня в далекую юность.
Как же складывалась его жизнь, не сгоревшая между двух огней? Я рассказал ему о том немногом, что знал: о его условной закорючке, о радиограмме и выстреле из пушки. А он мне - о пережитом им самим.
Когда гитлеровцы оккупировали район, сын и дочь Быстровых, Петр и Груня, стали подпольщиками. Они передали отцу просьбу руководства содействовать Красной Армии. И он, беспартийный колхозный плотник, согласился на постыдную должность деревенского старосты. Ему вменялось блюсти “орднунг”, доносить на нелояльных, отряжать односельчан на расчистку дороги. Последнюю обязанность исполнял точно в срок, тем более что работавшим на дороге полагалось по 200 граммов эрзац-хлеба в день. Фашисты ему доверяли, а он ждал своего часа. Наши войска погнали врага от Москвы, подошли к Холмецу. И его час настал.
О трудностях и опасностях Иван Максимович не вспоминал. Ну, высматривал пулеметные гнезда, узлы связи, полевые кухни, где трижды в день скапливалась солдатня с котелками в руках. Записывал. Как умел, делал чертежи. Переправлял к своим. Куда относить депешки, подсказала Груня, навестив его в последний раз. Писал на обрывках немецких газет, мучился малограмотностью: разберут ли его каракули? К счастью, разбирали, подтверждая скупыми, но точными артналетами.
- А как ты заметил, что тебя заподозрили?
- Слушай. Объявился у нас полицай, Митька. Не местный. Откель взялся, хрен его знает. В кажную избу залезал, высматривал, вынюхивал. Правда, пальцем никого не тронул. “Стучать” к оберштурмфюреру бегал, господину Плешке. Через это много людей пострадало. Один за моток кабеля телефонного, другая за Гитлера - ругала здорово, еще один мужик - за листовку, за иконой держал. Всех в район сволокли, в комендатуру. И - с концами.
По рассказу Ивана Максимовича, этот Митька стал к нему цепляться. Почему, мол, никто тебя не ругает, даже заглазно? Немцев честят, полицаев тоже, а тебя - нет. Заодно вы все. Раза два попрекнул старшим сыном, Михаилом: знаю, красноармеец он. Вроде невзначай упомянул младших, Петра и Груню: где-то они, не знаешь? Партизанят небось? Поначалу Митькины вопросы походили на дружеские подковырки, но однажды, когда Иван Максимович возвращался от заветного камня, а лазил он туда по глубокой заснеженной промоине, Митька его подкараулил.
Читать дальше
