Константин Крылов - Нет времени

Один из рассказов сборника (на мой вкус, лучший) — «Перспектива» Юко Ямао. Это тщательная, но откровенная переработка «Вавилонской библиотеки» Борхеса. Автор прекрасно понимает, что его Колбасная Вселенная — замкнутая бесконечная спираль, в центре которой узкая пустота, в которой плавают Солнце, Луна и облако с богами — тот же примерно мир, что и «Вавилонской Библиотеке», только более тщательно прописанный. Более того, эта тема введена внутрь сюжета: упоминание борхесовского рассказа разрушает — точнее, оттесняет — предполагаемый замысел автора. Но опять же: если борхесовский мир построен вокруг образа книги, то этот — вокруг разнообразных форм безысходности и невозможности выбраться.

Наконец, самый последний текст в книге. Эту историю рассказал Осаму Макино, и называется она «Повесть о бегстве». Действующие лица — так называемые «лингвокуклы», сделанные — буквально — из текстов. Трагическое описание любви двух существ, одно из которых — оживший «ужастик», а другая — порнорассказ, не то что потрясает воображение, но впечатляет. Но опять же, здесь «спрессованность» — текста в тело — и освобождение как испарение, а испарение как смерть.

Отдельная тема — восприятие японцами западной культуры. Восприятие это крайне странное (см. великолепный рассказ Ёсио Арамаки «Мягкие часы», где всё построено на японском восприятии Сальвадора Дали), но в чём-то весьма поучительное.

Нет, не понимают они нас и никогда не поймут. Но свои выводы, похоже, сделают.

Сделаем их и мы. На будущих японских звездолётах, похоже, будет отчаянно вонять потом, несмотря на новейшие кондиционеры, теснота ожидается страшнейшая, а гибнуть эти корабли будут от всяких излучений, превращающих пассажиров в желе или медленно испарять «по клеточкам». Зато на огромных американских зведолётах будет просторно, а взрываться они будут исключительно от ударов метеоритов и инопланетянских торпед. Во всяком случае, таковы национальные мифы, стоящие за соответствующими традициями, — а когда дойдёт до дела, придётся им соответствовать.

Впрочем, до нас это не касаемо. Русские будут плавать в космос, как обычно — на разбитом корыте, а там свои проблемы.

И пока ещё неизвестно, кто первым долетит до тридесятого неба.

Тема считается заезженной. Таковой она и является. Разоблачения (равно как и восхваления) тоталитарной эстетики, в общем, уже приелись, выставки «Тоталитарное искусство Германии 30-х годов» уже собрали всех желающих убедиться в той нехитрой идейке, что «Гитлер и Сталин ужасно так похожи, они одно и то же, они одно и то же». И если уж я взялся что-то говорить на эту тему, то постараюсь (вопреки обыкновению) помнить про сестру таланта.

Сначала печка, от которой в этих разговорах принято танцевать. Обычная претензия такова: тоталитаризм, дескать, жесток, экономически неэффективен, опасен, но одного у него не отнять — он чертовски красив, этакий «демон-соблазнитель». Демократия, напротив, всем хороша, но уж больно простецки выглядит: что-то вроде примерной жены, которая и печёт, и готовит, и зарабатывает, но секс-эппила в ней никакошеньки. Красивую демократию не удалось создать ещё никому. И особенно гадко смотрится демократия, когда она прихорашивается. Достаточно сравнить День Благодарения с советским Первомаем тридцатых годов, или речь Президента США с выступлением фюрера. С какой угодно точки зрения можно (и нужно, наверное) предпочесть первое второму, но как зрелище — тут нет вопросов, кто победит.

Неспособность показать красивую демократию проявляется и там, где, казалось бы, всё можно — то бишь в искусстве, тем паче в массовом. Оплот капитализма и политиканства (то бишь Америка) непрерывно снимает километры очень красивого кино «про империи», «про шпионов» и про суперменов, очень красивых и очень тоталитарных. Кажется, единственный способ придать демократии некую устойчивость — это создать рядом с ней прекрасную империю на целлулоиде. Единственной красивой демократией были Афины, — но и там эстеты восхищались Спартой.

Откуда, однако, это очарование тоталитарного Большого Стиля?

В общем-то, ответ очевиден: тоталитаризм — это порядок, ставший ценностью, или даже самоценностью. Тоталитарное государство предполагает, что его Строй не является простым средством для «обделывания дел». Напротив, любые «дела» служат укреплению Строя.

Разумеется, «самоценность» такого рода может быть рассматриваема только эстетически — поскольку иные ценности к ней отношения не имеют. Рано или поздно приходится искать оправдания культу порядка, а оправдание здесь может быть только одно: порядок хорош, потому что он хорошо смотрится. При этом, разумеется, сам Порядок стараются сделать как можно более прекрасным, его воплощения — как можно более величественными, и, кстати, обезопасить его от конкуренции. Платон, изгонявший поэтов из своего города, руководствовался совершенно иными мотивами, нежели Толстой со своим «сапогом». Платон был утонченным эстетом, но именно поэтому он понимал, что проектируемое им прекрасное целое может не выдержать конкуренции. Вместо того, чтобы любоваться изумительным порядком государства, будут смотреть на голых мраморных баб, или слушать про них же побасёнки. Такое искусство нам не нужно.