Еще я помню: горы там,
Снега и льдины по горам,
Они блестят венцом златым
Под небом вечно голубым;
Долин и нега, и краса,
Роскошно _зыблются леса
И брызжет искрами залив
У корней миртов и олив_;
Там ряд священных мне могил
Широко явор осенил -
И, может быть, в его тени
И я бы мирно кончил дни…
Я?… Нет! ничтожные мечты!..
Ему запрещено возвращение в отчизну, и он оттого хотел бы разлюбить ее.
Но как _по вольности_, о ней
Тоска живет в груди моей.
Отчего же страдает он? – От любви, и вот каким образом:
Однажды праздником весны -
Храня обычай старины -
Плясал под сению дерев
Круг резвых юношей и дев,
И между них была она,
Моя Аньола!…
Утомлена, ко мне на грудь
Она поникла; я дохнуть
Не смел….
И вдруг руки моей слегка
Коснулась жаркая рука, -
Я вспыхнул – к пламенным устам
Прижал ее – не помнил сам.
Что делал я, кипела кровь -
И я ей _высказал любовь_.
Аньола, удивленная, как и читатели, нежданным и неуместным признанием в любви,
Прочь пошла, не оглянулась.
Нищий из этого заключил, что она его не любит; ему показалось,
Что жизнь пучина слез и бед,
Любовь – огонь, а счастья нет.
И он, скрыв в душе любовь свою,
Бежал всего – родных, друзей,
И часто в сумраке ночей,
Тревоги полный, _чуждый сну,
Один всходил на крутизну_ и бессмысленно рыдал. Однажды ночью (на юге долго ночь тепла, замечает поэт) застает он над водопадом Аньолу и не одну; слышит, как она целуется, видит, как
Приникнув к ней, рука с рукой,
Ее ласкал соперник – и сталкивает этого счастливца со скалы, то есть исполняет на деле ревнивое мечтание Алека, прекрасно высказанное Пушкиным:
…Когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея:
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул,
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул.
("Цыганы").
Незнакомец сброшен со скалы; Аньола бог знает куда скрылась, даже не вскрикнув от испуга, а герой поэмы услышал голос несчастного и узнал по нем родного брата. Невольное братоубийство подействовало не на сердце его, а на голову. Не знаем, было ли такое намерение у автора; судим по исполнению. Нищий помешался, и с этого несчастного мига все, что ни рассказывает он в остальной части поэмы, – или без смысла, или без цели. Чем бы кинуться к несчастному брату на помощь, или, если это напрасно, постараться, по крайней мере, пока жив он, вымолить у него прощение, он преспокойно проговорил следующее непонятное заклинание и упал в обморок:
Если б гром
С небес разгневанных упал,
И под развалинами скал
Братоубийцу он погреб, -
Чтоб бездна приняла, как гроб,
Мою главу… чтоб в судный день
Моя испуганная тень
Укрылась в сумраке земли, -
Чтоб мне на сердце налегли
Громады гор, – но гром молчал!
Пришед в себя и пропев целую идиллию о красоте утра, насилу воспоминает он о своем поступке и то сомневается, но
_Беглый взгляд
Случайно пал_ на водопад,
_И что же_? – брата епанча,
У ската горного ключа
Полой _вцепившись о гранит_,
По ветру вьется и шумит!
Из остальных слов Нищего понять можно, что он был посажен в тюрьму, что его навещала мать (которую, будто бы, тихонько и за деньги к нему впускали, как к важному государственному преступнику), что она и Аньола умерли и что судьи позабыли его в тюрьме, где он просидел бы до конца жизни, если бы Наполеон, завоевав Италию, не велел освободить заключенных. На воле совесть его не мучила, нет, – первое чувство, родившееся в нем, была любовь! и его тревожила только одна мечта, что он сирота! Однако ж он посетил могилы матери, Аньолы и убитого им брата и на них увидел чудеса: _кусты живых роз с нездешним запахом и кипарис, пахнущий розами_. Тут же (не знаем, сон ли это был) явились ему три знакомые тени и приказали навсегда удалиться из Италии. Он их послушался, пришел в Россию, и здесь беспокоят его мысли странные, из коих одну пускай он сам перескажет:
Убог и сир,
Я обхожу печальный мир.
Порою тучные поля
Объемлю жадным взором я
И мыслю: _если б хоть одно
Здесь было и мое зерно_.
В 39-м N "Северной пчелы" помещено окончание статьи о VII главе "Онегина", в которой между прочим прочли мы, будто бы Пушкин, описывая Москву, "взял обильную дань из "Горя от ума" и, _просим не прогневаться, из другой известной книги_". Седьмая глава "Евгения Онегина" лучше всех защитников отвечает за себя своими красотами, и никто, кроме "Северной пчелы", не найдет в описании Москвы заимствований из "Горя от ума". И Грибоедов, и Пушкин писали свои картины с одного предмета: неминуемо и у того, и у другого должны встречаться черты сходные. Но из какой, просим не прогневаться, другой известной книги Пушкин что-то похитил? Не называет ли "Северная пчела" известною книгою "Ивана Выжигина", где находится странное разделение московского общества на классы, в числе коих один составлен из архивных юношей? {1} Кажется, что так; и мы также обвиним Пушкина, хотя, по какой-то игре случая, его описание Москвы было написано прежде "Ивана Выжигина" и напечатано в "Северной пчеле" почти за год до появления сего романа {2}. Обвиним Пушкина и в другом, еще важнейшем похищении: он многое заимствовал из романа "Димитрий Самозванец" {3} и сими хищениями удачно, с искусством, ему свойственным, украсил свою историческую трагедию "Борис Годунов", хотя тоже, по странному стечению обстоятельств, им написанную за пять лет до рождения исторического романа г. Булгарина.
Читать дальше