Василий Сиповский - История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1

Напр. "Ивасю, мой любый! бѣги къ Петрусю, мое золотое дитя, какъ стрѣла изъ лука; разскажи ему все: любила бъ его карія очи, цѣловала бы его бѣлое личико, да не велитъ судьба моя. Не одинъ ручникъ вымочила я горючими слезами. Тошно мнѣ, тяжело на сердцѣ. И родной отецъ — врагъ мнѣ: неволитъ идти зa нелюбаго ляха. Скажи ему, что и свадьбу готовятъ, только не будетъ музыки на нашей свадьбѣ: будутъ дьяки пѣть, вмѣсто кобзъ и сопилокъ. He пойду я танцовать съ женихомъ своимъ, — понесутъ меня… Темная, темная будеть хата изъ кленоваго дерева и, вмѣсто трубы, крестъ будетъ стоять на крышѣ". Такое пользованье народной пѣсней было y Гоголя вполнѣ сознательнымъ. Онъ пѣснѣ народной придавалъ очень большое значеніе, считая, что пѣсня для историка важнѣе документовъ. Въ «Арабескахъ» онъ говорилъ слѣдующее: "Историкъ не долженъ искать въ нихъ показателя дня и числа битвы, или точнаго объясненія мѣста, вѣрной реляціи. Но когда онъ захочетъ узнать вѣрный бытъ, стихію характера, всѣ изгибы и оттѣнки чувствъ, волненій, страданій, веселій и вображаемаго народа, когда захочетъ выпытать духъ минувшаго вѣка, общій характеръ всего цѣлаго и порознь каждаго частнаго, тогда онъ будетъ удовлетворенъ".

Напр. летаніе Вакулы на чортѣ есть народная обработка эпизода изъ житія св. Іоанна Новгородскаго, который леталъ на дьяволѣ въ Іерусалимъ. Къ области «легендъ» относится разсказъ Левко о той лѣстницѣ, которая соединяетъ небо и землю" ("Майская ночь").

Напр. народныя преданія о развалинахъ какого-нибудь стараго замка могли лечь въ основу повѣсти "Страшная Месть". Воспоминанія попа Данилы о казацкихь подвигахъ тоже относятся къ этой области.

Напр. продажа Громобоемъ души дьяволу и страхъ его въ послѣднюю ночь напоминастъ эпизодъ изъ "Пропавшей Грамоты".

Впослѣдствіи Тургеневъ, въ его повѣсти "Бѣжинъ Лугъ", опять введетъ насъ въ этотъ міръ народной фантазіи.

На это знакомство Гоголя съ подобными "комедіями" указываютъ, хотя бы, тѣ эпиграфы, которые онъ проставилъ въ нѣкоторыхъ главахъ "Сорочинской Ярмарки". Объ украинской литературѣ до Гоголя см. соч. Петрова "Очерки украинской литературы".

Въ II ч. моей "Исторіи", въ главѣ, посвященной характеристикѣ «романтизма», указано, что реализмъ былъ тѣсно связанъ съ романтизмомъ, даже вытекалъ изъ него, какъ одно изъ главныхъ требованій романтической школы. Оттого такое сліяніе двухъ направленій встрѣчаемъ мы и y Вальтеръ-Скотта, и y Гюго, и y Виньи, и y русскихъ романтиковъ — Марлинскаго, Загоскина, Лажечникова. Погодина и y Гоголя.

Въ подстрочномъ примѣчаніи къ повѣсти Гоголь говоритъ слѣдующее: "Вій — есть колоссальное созданіе простонароднаго воображенія. Такимъ именемъ называется y малороссіянъ начальникъ гномовъ, y котораго вѣки на глазахъ идутъ до самой земли. Вся эта повѣсть есть народное преданіе. Я не хотѣлъ ни въ чемъ измѣнить его и разсказываю почти въ той же простотѣ, какъ слышалъ".

Объ этомъ свидѣтельствуетъ, хотя бы, его собственное признаніе, что страшныя сказки въ дѣтствѣ его очень занимали и волновали. Въ повѣсти "Старосвѣтскіе помѣщики" Гоголь въ одномъ мѣстѣ вспоминаетъ, какъ часто въ дѣтствѣ онъ слышалъ таинственный голосъ, его звавшій по имени. "Признаюсь, говоритъ онъ, мнѣ всегда былъ страшенъ этотъ таинственный зовъ. Я помню, въ дѣтствѣ я часто его слышалъ: иногда вдругъ позади меня кто-то явственно произноситъ мое имя. Я, обыкновенно, тогда бѣжалъ съ величайшимъ страхомъ и занимавшимся дыханіемъ изъ саду…"

"Лѣса, луга, небо, долины — все, казалось, какъ будто спало съ открытыми глазами; вѣтеръ хоть бы разъ вспорхнулъ гдѣ-нибудь; въ ночной свѣжести было что-то влажно-теплое; тѣни отъ деревъ и кустовъ, какъ кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину; такая была ночь, когда философъ Хома Брутъ скакалъ съ непонятнымъ всадникомъ на спинѣ…".

"…Онъ чувствовалъ какое-то томительное, непріятное и вмѣстѣ сладкое чувство, подступавшее къ его сердцу. Онъ опустилъ голову внизъ и видѣлъ, что трава, бывшая почти подъ ногами его, казалось, росла глубоко и далеко, и что сверхъ ея находилась прозрачная, какъ горный ключъ, вода, и трава казалась дномъ какого-то свѣтлаго, прозрачнаго до самой глубины, моря; по крайней мѣрѣ, онъ видѣлъ ясно, какъ онъ отражался въ ней вмѣстѣ съ сидѣвшею на спинѣ старухою. Онъ видѣлъ, какъ, вмѣсто мѣсяца, свѣтило тамъ какое-то солице; онъ слышалъ, какъ голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенѣли; онъ видѣлъ, какъ изъ-за осоки выплывала Русалка… Видитъ ли онъ это, или не видитъ? Наяву ли это, или снится? Но тамъ что? вѣтеръ, или музыка? звенитъ, звенитъ и вьется, и подступаетъ, и вонзается въ душу какою-то нестерпимою трелью.