Петр Вайль - Потерянный рай. Эмиграция - попытка автопортрета

Советское общество боролось с длинными волосами куда более последовательно и настойчиво, чем, скажем, с троцкизмом. При этом мало что объединяло власть и народ в таком единодушном порыве. Длинноволосого могли высадить из поезда, выгнать из школы, избить в милиции. Общее мнение по этому поводу выражало распространенное пожелание — "всех волосатых расстрелять". Длинные волосы, став элементом массовой культуры, сохранили свое идеологическое значение не только как барьер между поколениями, но и как социальный протест против официального и общенародного стереотипа. Это был самый легкий, но не самый безболезненный способ выделиться из системы.

Проблема вечного дефицита, с которой связана еда в Советском Союзе, создает впечатление., что главным было эту еду достать. На самом же деле пища выполняла такие сложные социальные функции, какие могла создать лишь крайне утонченная и разветвленная система культурно-бытовой стратификации.

Традиционная для советского общества категорическая ориентация на частную жизнь породила ритуал застолья, в котором тому или иному блюду могут придаваться довольно сложные идеологические оттенки. Например, фаршированная рыба на столе ответственного работника говорит и о его еврейских корнях, и о достаточной решительности, чтобы эти корни обнародовать. Такая, казалось бы, незначительная дилемма — пить чай или кофе — делит страну не только на географические регионы (москвичи — чай, ленинградцы — кофе), но и на лагеря славянофилов и западников. Неразрывная связь еды и выпивки породила целый ряд эвфемизмов. Селедка, плавленый сырок, вобла означают не только продукты питания, а целый комплекс времяпровождения. В первом случае время проводят с водкой, во втором — с крепленым вином, а в третьем с пивом.

По тому, что стоит на столе, легко определить социальную принадлежность хозяина и даже, его отношения с режимом. Например, студень и соленые грибы свидетельствуют о склонности к русскому национализму и опрощению. Жареная индейка и черная икра говорят о жизнерадостно-потребительском отношении к жизни. Салат «жаки», состоящий из сыра и груш, полают в домах, исповедывающих европейские убеждения.

Даже такой антикулинарный процесс, как голодание, содержит в себе идеологический оттенок. Лечебное голодание (не говоря уже о религиозных постах) означает и недоверие к государственной медицине, и некоторую мистическую ориентацию, противоречащую материалистической философии.

Смещение критериев в советской жизни медленно, но верно влекло интеллигенцию к накопительству. Если в начале 60-х существенно было вещей не иметь, а имеющиеся презирать, то в 70-е вещи стали означать достигнутую независимость и сознание экономической престижности. Личный автомобиль — это свобода передвижения, романтика забытой глубинки, знак осуществленной имущественной потенции. Дача значит и возвращение к земле, и поповское торжество частной собственности над государственными палаточными городками, и даже возврат к чеховскому быту — с самоварами, домашним вареньем, долгими беседами. Вообще, роскошь обособила определенную общественную группу, подняв ее над проблемами народа и власти. Сигареты «Кент», виски "Белая лошадь", дубленка и «Фольксваген» как бы создавали карликовое государство размером в несколько московских кварталов. Внутри этой страны царил социальный мир, обеспеченный высокой зарплатой и обилием самиздата.

Повсюду деньги — свободный эквивалент вещей. Их прообраз, экстракт, а часто суррогат. В России деньги и вещи разделены весьма существенной преградой. И то, и другое, конечно, связано между собой, но странной и далеко не однозначной связью. Дело в том, что в России важна не просто вещь, а идеологически значимая вещь. Не книга, а Бердяев, не часы, а «Сейко», не треска, а "Печень трески"…

В СССР вещи становятся коллекционным раритетом, каждый из которых нужно специально подобрать, используя недюжинные психологические способности и сложные социальные отношения. Поэтому любое имущество следует рассматривать как филателистическое собрание. Все здесь имеет свою историю и свою, отличную от номинала, стоимость.

В результате элементарный товарно-денежный обмен представлялся нелепым архаизмом, обесцененным отсутствием идеологического оттенка. Жизнь, наполненная погоней за вещами, стала разновидностью хобби — увлекательного, утомительного, всеобщего.

Труд в России не воспринимается обреченно. Адамово проклятие насчет хлеба и пота дошло к нам в несколько смягченном виде. Работа, конечно, необходимость, но должно и можно отодвинуть эту необходимость на второй план. Сместить акценты с общественного на личное. Превратить службу в филиал любви и дружбы. Нормальным местом работы считается не то, где больше платят, а то, на котором можно вязать, писать письма, играть в преферанс, домино, шахматы, волейбол, морской бой. А также выпивать, закусывать, кататься на лыжах, лодке, велосипеде. Самиздат, например, именно потому так широко распространился в СССР, что часто производился в рабочее время. В России деньги не могут быть универсальным эквивалентом труда хотя бы потому, что их распределение, стоимость и применение далеко не равнозначны. Так, зарплата уборщицы, которую она может получать в трех местах, не только выше жалованья учительницы, но и существенно дополняется блатом. Та же учительница, работающая в сельской школе, лишена развлечений своей городской коллеги, зато пользуется подношениями учеников.