Армен Гаспарян - Операция Трест. Советская разведка против русской эимиграции. 1921-1937 гг.

Удовлетворить ходатайство Военной коллегии Верховного чуда Союза ССР и заменить осужденному Б. В. Савинкову высшую меру наказания лишением свободы сроком на десять лет.

Председатель Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР М.Калинин.

Секретарь Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР А.Енукидзе.

Москва, Кремль, 29 августа 1924 г.».

С тех самых пор не стихает спор: что это было? Недоразумение, «вредительство троцкиста» Енукидзе или тонкий политичес-

кий расчет? Склонен думать, что логичным завершением «Син-диката-2» был именно продемонстрированный всей русской эмиграции гуманизм советской власти. Не стоит забывать, что большая часть членов «Союза защиты Родины и свободы» оставалась на свободе. Им-то и давался этот сигнал: штыки в землю, господа. Даже таких лютых ненавистников советской власти, как Савинкова, рабоче-крестьянское правительство милует. Что уж о вас-то говорить? И надо сказать, что соратники все поняли правильно. Больше боевики главного террориста начала XX века акции на территории СССР не проводили.

После оглашения приговора Савинков продолжал находиться во внутренней тюрьме ГПУ. Ему были созданы невиданные для этой организации условия. В камеру постелили ковер. Поставили мебель. Разрешили писать воспоминания и вести дневник. Кое-что даже напечатали, заплатив автору гонорар и разрешив ему свободно распоряжаться этими средствами.

Крайне интересен его дневник. О чем же думал бывший эсеровский террорист? Переосмыслял ли он свою жизнь? Можно и так сказать. Но в целом его мысли как-то не очень походят на раздумья опытного политика. Вот, положим, 9 апреля 1925 года, он больше напоминает, как сказали бы тогда, «студентика»: «Япривык ко всему. Кроме того, мне кажется, что люди устроены так: когда им выгодно, они бывают честными, когда им невыгодно, они лгут, воруют, клевещут. Может быть, бескорыстен Дзержинский и еще некоторые большевики. Под бескорыстием я не понимаю только простейшее — бессребре-ность, но очень трудное — отказ от самого себя, то есть от всех своих всяческих выгод. Этот отказ возможен лишь при условии веры, то есть глубочайшего убеждения, если говорить современным языком, хотя это не одно и то же. Из своего опыта я знаю также и то, что цена клеветы, как и похвал, маленькая. Молва быстротечна. Когда я был молод, я тоже искал похвалы и возмущался клеветой...»

Разумеется, чекисты знали, что Савинков ведет дневник. И он делал все, чтобы своими записями доставить им удовольствие: «Я не мог дольше жить за границей, не мог, потому что днем и ночью тосковал о России. Не мог, потому что в глубине души изверился не только в возможности, но и в правоте борьбы. Не мог, потому что не было покоя. Не мог, потому что хотелось писать, а за границей что же напишешь ? Словом, надо было ехать в Россию. Если бы, наверное, знал, что меня ждет, я бы все равно поехал...» Удивительно: он продолжает настаивать на версии, что пал не жертвой блестяще проведенной операции чекистов, а собственного литературного дара. Он постоянно напоминает, что это не иностранный отдел ГПУ переиграл аса подпольной работы, а он сам добровольно приехал в Россию, чтобы капитулировать перед большевиками. Я нахожу этому только одно объяснение: он продолжал начатую на суде игру, надеясь что когда-нибудь его дневники будут опубликованы и благодарные потомки по достоинству оценят всю мощь любви Савинкова к родине. Хотя вполне допускаю и то, что он, жертва собственного мистического мессианства, свято уверовал, что он действительно по собственному желанию нелегально перешел границу СССР.

Он не только ведет дневник. Пишет еще и рассказы. Читает их вслух сотрудникам иностранного отдела ГПУ Но то ли он плохо это делает, то ли рассказы никчемные. Чекисты скучают. Под любым благовидным предлогом стараются избежать вечера художественного чтения. Савинков негодует. Вот что он записывает в свой дневник: «Яработаю, потому что меня грызет, именно грызет желание сделать лучше, а я не могу. Когда я читал свой рассказ, один ушел, другой заснул, третий громко разговаривал. Какой бы ни был мой рассказ — это настоящая дикость, полное неуважение к труду. А надзиратели, видя, как я пишу по восемь часов в сутки, ценят мой труд. Так называемые простые люди тоньше, добрее и честнее, чем мы, интеллигенты. Сколько раз я замечал это в жизни! От Милюкова и Мережковского у меня остался скверный осадок не только в политическом отношении. В политике — просто дураки, но в житейском — чванство, бессердечие, трусость. Я даже в балаховцах, рядовых конечно, рядом с буйством, грабительством видел скромность, сердечность, смекалку...»