Газета Завтра: Газета Завтра 836 (100 2009)

Обсудив уже проблему демонтажа личности и народа как историко-культурной личности, я теперь вправе обратить внимание читателя на то, что авангард — это политический аналог "сверх-Я". А арьергард — это политический аналог "Оно". А также на то, что демонтаж культурный, политический, метафизический и иной осуществлялся с помощью Телемы. Но являлась ли Телема лишь средством демонтажа или же субъектом, осуществляющим оный?

В любом случае — Телема использовала беспокоившие Маркса "превращения". И опять же возникает вопрос: "превращения" эти, являясь войной формы против содержания, осуществляются самой формой? Или каким-то внешним субъектом? Если есть такой внешний субъект, то им никак не может быть Творец форм. А раз так, то на роль предельного метафизического субъекта, рождающего "превращенные формы", может претендовать лишь Сверх-Сущее Бердяева. То есть Великая Тьма.

Но кто соискатель на политическую роль? Как прикажете именовать субъект, который явно решил бороться не только с коммунизмом, Модерном и гуманизмом, но и с Историей? И почему, собственно, этот политический субъект нельзя именовать Телемой? "Транснациональным империалистическим государством" его, видите ли, именовать можно. "Железной пятой" — можно. А Телемой — нельзя? Почему?

Проект "Телема" претендует на то, чтобы отменить Историю. Проектанты хотят добиться этой цели, парализуя исторический авангард, побуждая арьергард отречься от Истории, активизируя отрекшийся от Истории арьергард и двигая исторический поезд вспять. То есть, осуществляя регресс.

Проектом "Телема" я занимаюсь, а не Рабле, Бахтиным, Кожиновым и другими. Проектом "Телема" — как сокрушителем Модерна. И создателем совсем иной реальности по ту сторону оного.

Русская Телема в ее оголтело-племенном исполнении — убогая часть общемировой Телемы. Задумываться об этом я впервые стал после того, как столкнулся с феноменом, потребовавшим герменевтического прочтения. Сам-то феномен не ахти какой. Почему-то из уст теоретика, всегда именовавшего себя левым, прозвучала очень несвоевременная анафема Марксу как враждебному России еврею.

Ну, анафема и анафема… Марксу от этого, что называется, ни жарко, ни холодно. Но про такие анафемы говорят: "Поразительно не ко времени!"

Маркс только-только стал вновь приобретать актуальность. Ему присягнули и многие крупные западные ученые, и весьма влиятельные общественные деятели. Он оказался впервые признан Ватиканом, буддистами. В России Маркс — как-никак связан с советским прошлым, с теорией классовой борьбы, с авангардизмом, о котором я сказал выше.

И — надо же! — совсем несвоевременный перепев на избитую бакунинскую тему. Помните, наверное, книгу Бакунина "Интернационал, Маркс и евреи"? Перепев бакунинских инвектив был на редкость беспомощным. О русофобии Маркса должны были свидетельствовать по преимуществу высказывания Энгельса. Достаточно простого семантического анализа, чтобы это выявилось во всей своей непреложности.

Но что там семантический анализ! Из антимарксовой работы (ну, русофоб Маркс, и всё тут) было изъято все, что на сегодня известно по поводу сложного (и именно сложного) отношения Маркса к России. При том, что отношение Энгельса к России было примитивным и именно русофобческим (в этом смысле — классически немецким). Но Энгельс автора не интересовал. Ему был нужен Маркс. Удар нужно было нанести именно по Карлу, а не по Фридриху!

ЧАСТНОСТЬ? СЛУЧАЙНОСТЬ?Возможно. Но когда вдобавок оказывается, что теоретик, именующий себя левым, называет своим учителем Кожинова (к вопросу о Байгушеве, Бахтине, Рабле, всяких там "русских орденах", их телемской подоплеке), — то недоумение возрастает. Или Кожинов, или левизна. Но если бы Кожинов не присягнул Бахтину, а Бахтин — Рабле, а Рабле — Телеме… Если бы не предупреждали о пагубности всей этой череды присяг такие люди, как Лосев с Аверинцевым… Присяга Кожинову, вопреки всему этому (при упорном желании и левизну сохранять), — не могла не вызывать вопросов. А тут еще перепев бакунинской темы — вновь подчеркну, крайне несвоевременный.

Но мало этого! Есть простая и незатейливая советскость, в которой находится место для очень многого. И для своеобразной левизны, и для выявления русофобии Маркса. Но какое отношение Кожинов имеет к такой незатейливой советскости? Какое отношение к ней имел Кочетов — я понимаю. Обрушился человек на друга Кожинова по фамилии Страда, сумел с трудом в Минске напечатать свой роман, восхищаться литературными достоинствами коего я не намерен, — и умер. Но Кожинов — не Кочетов! Он с высокомерием отметает все кондово-советское.