А где моя страна? Развеяна осотом.
А где моя любовь? Рябиной проросла.
Я тоже уплыву вослед за утлым флотом
Кузнечиков моих из легкого стекла…
Жили-были два природных поэта. Два чудных мастера, чувствующих дыхание каждой травинки и восторг и ужас перед любым изысканным словом. Знающих жизнь улицы и ценящих величие прошлого. И вот одного не стало. Как им теперь вновь воссоединиться? И где? И кто поможет?
Я не сумел. Не выручил. Не спас.
Не отогрел родное тело телом.
Не умер в тот закаменелый час,
В том воздухе, уже окоченелом.
Он сам себе назначил время умирания, и в книге своей как бы ведет хронику своей будущей смерти. Ему отвратительно само время распада, в котором вдруг ему одному выпало жить. В стране и без их трагедии хватает всякого бесчинства, у поэта уже нет сил на сопротивление, он уходит прочь… Он продолжает жизнь по привычке, но это уже не та жизнь, не в той стране, которая ему была так дорога.
Как умирает отчая страна!
В каком бесстыдстве, нищете и блуде!
Она была навеки мне дана.
Но истончилась. Кончилась. Не будет.
Куда же теперь идти, где найти виновника, или хотя бы ответственного за всё происходящее? И вот сначала у Геннадия Русакова просыпается вера в Бога, признание Его существования. Следом за верой в Него приходит и еще большее ожесточение на Него. И вот рождаются обжигающие, неправедные слова:
У, злобный бог, не отводи глаза!
Скажи — за что? За что, творец неправый?
Своих не бьют, их предавать нельзя —
Я был твоей опорой и державой!...
Былое неверие детдомовца и суворовца, работника МИД и члена КПСС переходит в признание существования Бога, но поэт не может ему простить такой жестокой и внезапной смерти своей жены. Он не понимает, почему на слабых и бесправных поднимают руку? Он жаждет справедливости от Бога.
Любимой больше нет — сожгите этот дом!
Закройте мне глаза — мне горе ломит веки!
Болит моя беда и клычет над гнездом.
И ангелы летят мостить телами реки…
Вера в Бога сочетается у поэта с неким ужасом перед Ним. Далее ужас приводит прошедшего с детства через лихие страдания, стойкого и верного рыцаря любви к прямой борьбе с этим ужасом. Он начинает свою усталую, обреченную, безысходную борьбу с Ним, как с равным себе сотоварищем. Начинает свой "разговор с богом". Вызывая гнев Его уже обращением к Нему с маленькой буквы, которое тем ужаснее, чем истиннее вера самого поэта в Его существование. Одно дело — маленькая буква в книгах атеистов, там и греха-то нет, грех в самом неверии. Другое дело — явная истовая вера во Всевышнего, заметная по всему пространству книги, и как высшая дерзость, — обращение с маленькой буквы, этим уже наказывая и себя и Его за всё случившееся. Но как трудно дается поэту эта маленькая буква, как жестоко бьет она по нему самому…
Творец, меня обстала злоба дня
И я давлюсь харкотиною слога.
Ты совершил, тебе не до меня,
Но даже я — нелепый сколок бога…
В книге три главных героя — сам поэт Геннадий Русаков, его любимая Людмила Копылова и бог с маленькой буквы. Ответчик за всё произошедшее… Книга и тяжела для любого чтения и одновременно легка, ибо вызывает на искреннее сопереживание с автором. С ней постоянно споришь, но думаю, что так же с ней постоянно спорит сам автор. Одними стихами опровергая другие, то смиряясь и прося прощения, то вновь по-детдомовски дерзко гордясь своим непослушанием и отречением. Но все-таки больнее всего бьют строки, посвященные случившейся трагедии, строки, вынутые из самой жизни. И тогда книга вызывает боль, которой иногда становится слишком много:
Она кричит и держится за стену,
Дверную ручку неумело рвет.
Она кричит: "Мне Гену! Дайте Гену!"—
И на горячем облаке плывёт.
Я ухожу. И лишь дрожат колени,
Когда за домом — выкрик в стороне.
И три сестры в приемном отделеньи,
Плеща крылами, тянутся ко мне.
И ты, владыка, это ей назначил?
Ты присудил? Ты обобрал меня?
А я тебе почти что верить начал…
И отхожу, спокойно прокляня.
Мне эти строчки напоминают кузнецовские, такие же дерзкие: "Отец,— кричу,— ты не принес нам счастья,/ Мать в ужасе мне закрывает рот…". Здесь всё конкретно, Русаков всегда крепок в детали. Но реальная конкретика события или факта в трагическом, почти античном обрамлении вырастает до самой высокой эпики.
Чем дальше жить поэту, что может стать хоть каким-то выходом в его жизни? Прежде всего сами стихи. Стихами, как личной исповедью, стихами, как своим ответом на все жестокости мира он спасается от жестокой жизни.. Может быть, мы сами — такие, заслужили всё это зло? А кто эти мы? Да мы же — русские…
Читать дальше
