Дмитрий Быков - Хроники ближайшей войны

Главная оппозиция в русской – да и в любой – истории как раз и состоит не в противостоянии левого и правого, а во вражде верха и низа. История пользуется идеологиями, а не наоборот. Идеологии – не более чем инструменты истории, осуществляющей свою планомерную работу. Движущей силой истории выступает ее дух, geist, уицраор, если хотите (давно пора понимать Даниила Андреева не как визионера, но как метаметафориста, описывающего вполне материальные процессы). История России, конечной целью и смыслом которой является сохранение государственности ценой уничтожения населения, использует для своих целей то либеральную, то государственническую идеологию – в пределах заданного четырехтактного цикла, предопределенного, как четырехтактная смена времен года (с некоторой сменой порядка: лето-зима-весна-осень). Спорить о том, что служит причиной самого этого сползания в бездну, в принципе можно долго. Автор рискнет предложить свою концепцию: когда-то Максим Леви, сын замечательного психолога и сам замечательный психолог, защитил в МГУ диплом об особенностях армейской психологии. Особенности эти, по его концепции, сводились к тому, что армия есть отдельная и глубоко перверсивная жизнь, доминантой которой является стремление к смерти, т.е. к дембелю. В этой жизни солдат проходит все стадии, которые обязательны и в развитии человеческой особи: бестолковое и бесправное детство, неопытную, но смелую юность, полнокровную зрелость и брезгливую старость. Любопытно, что «старики», не случайно называемые именно так, демонстрируют весь набор реакций, свойственных обычно старости,- сетования на то, что «мы в ваши годы пахали по-настоящему», постоянная раздражительность, болезни, пристрастие к своим личным вещам, мелочную бережливость на грани скопидомства, патологическое внимание к порядку и пр. Аналогичная психологическая инверсия наблюдается в любых коллективах, где люди собраны не по своей воле, в обстановке постоянного психологического напряжения и в скотских условиях – например, в лагерном бараке; правда, армейская ситуация имеет больше сходств с российской, поскольку военнослужащим постоянно твердят о том, что они выполняют ПОЧЕТНУЮ обязанность и должны ГОРДИТЬСЯ.

Жизнь, доминантой которой – в противовес обычному существованию – является стремление к смерти, выворачивает наизнанку все нормы и переворачивает традиционную шкалу ценностей. Солдат работает плохо, без охоты, из-под палки, за сутки едва-едва выполняя то, что на гражданке (для себя) сделал бы за час. Солдат постоянно раздражен и нацелен на разрушение, на желание мучить себе подобных, на презрение ко всему, что он же на гражданке склонен уважать (любовь, хорошее воспитание, деликатное отношение к женщине и пр.). Солдат ненавидит командира (в мое время принято было называть офицеров «немцами»). Единственное, что не инвертируется,- тоска по дому, но дом выступает метафорой загробной жизни, которая и в России остается для многих главной надеждой.

Удручающее сходство симптоматики наводит на мысль о том, что главной чертой российского государства является самоцельное мучительство своего народа, а главной чертой народа – ненависть к своему государству. Народ и страна до такой степени отчуждены друг от друга, что наиболее естественным их состоянием давно стали война на взаимное истребление. Хорошо защищать свою страну способен только тот солдат, который чувствует ее своей. Поскольку ни при одном социальном строе в России гнет не ослабевает – при Ельцине большинство точно так же депрессивно и несвободно, как при Сталине (с той существенной разницей, что посадки имеют несравненно меньший размах, но людей продолжают сажать за краденую булку),- остается признать, что и свобода, и несвобода, и беспредел, и империя являются в России лишь инструментами окончательного вымора населения ради сохранения государства. (Нельзя не увидеть также тенденции к территориальному сокращению России в последние сто лет – укрепление государства отчетливо требует урезания территорий; прирастание во время имперских зажимов – Калининград, Курилы, Прибалтика – не идет ни в какое сравнение с масштабом реформаторских утрат: Польша, Финляндия, Средняя Азия, часть Кавказа; сегодня на очереди Дальний Восток.)

Настоящим патриотом в этой системе может считаться только тот, чей интеллектуальный вектор наиболее полно совпадает с вектором исторического предназначения России. Иными словами, патриотом следует называть человека с врожденным чутьем на худшую, наиболее деструктивную модель исторического развития. Эта способность из всех зол выбирать худшее вообще чрезвычайно характерна для российских властей. Существовало много сценариев перехода к демократии, но выбран был самый бессмысленный и в конечном итоге самый травматичный. Сегодня политический спектр все еще довольно богат, но патриоты и тут делают безошибочный выбор, ставя на мерзейшее, а именно на «Родину».