Газета День Литературы: Газета День Литературы # 113 (2006 1)

И ещё многое мы вспомним из этой толстовской статьи. Даже не "осовременив" её лексику, видим: словно в наши дни сказано "0... убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде говорили о погоде. Почти дети, гимназисты идут с готовностью убить на экспроприации, как прежде шли на охоту". Ну — и так далее, но не в подобных совпадениях для нас ныне главный смысл, не, повторяю, в актуальности. А — в том, что "Не могу молчать" — пик и квинтэссенция гуманистического и патриотическо-русского неприятия (и, несомненно, что бы там ни говорили служители нашей Церкви тогда и сейчас) — христианско-православного неприятия правящего зла, зла власти, неприятия системы, которая порождает зло и вершит злодеяния. Отрицание системы, которая, хоть и зовётся по-прежнему государством и даже государством для народа, но системы, враждебной всему, что зовётся страной, землёй, народом. Их естественной, природной системе бытия...

Сегодня у нас нет Льва Толстого. Все мы, пишущие русские люди, даже самые сверхталантливые из нас, не можем заменить его. Но — наше неприятие нынешней безнравственной и антинародной системы власти и её злодеяний — не меньшее, чем у Льва Николаевича в 1908 году. И вокруг нас — ещё большая информационная блокада, чем тогда вокруг него. "Столпы" так называемого "либерального общества", являющиеся хозяевами империй СМИ и издательской индустрии, делают всё для того, чтобы наш голос не был услышан. Если в имперско-царские и имперско-советские времена атмосфера была постоянно грозовой, и молнии били по самым высоким деревам, то сегодня — безвоздушное пространство, в котором по законам физики не может быть резонанса. И мы задыхаемся... Но, господа-товарищи, задыхаемся-то мы оттого, что — сами в себе, в душах наших — не слышим голос Льва Толстого, а следовательно — не слышим голоса собственной совести. Нет у нас внутренней смелости и готовности к тому, чтобы каждому из нас по отдельности и всем вместе сказать своё "не могу молчать". Чтобы выразить неприятие той глобально-государственной машины убиения Русского Духа, русской культуры, русской красоты, неприятие той власти, которая сегодня разрушает всё, называемое Русским. И пока мы не скажем это, мы не будем иметь права называть себя не только духовными наследниками Льва Толстого, не только русскими писателями, но и русскими вообще.

( Псков)

P.S. Один лишь, самый болевой для меня и для моих земляков-писателей пример: у нас на Псковщине, где национальным поэтом стал Пушкин, где творили Мусоргский и Римский-Корсаков, где ещё недавно жил в борениях крестьянский сын Иван Васильев, новый губернатор в этом году начисто отказал в помощи всем писателям. Дело даже не в том, что писательская организация может быть выброшена на улицу, а в том, что больше не будет напечатана ни одна книга писателя-псковича. Не позор ли это?!.

ПРО ЗАЙЦА

Заяц в лес бежал по лугу.

Я из лесу шел домой, —

Бедный заяц с перепугу

Так и сел передо мной!

Так и обмер, бестолковый,

Но, конечно, в тот же миг

Поскакал в лесок сосновый,

Слыша мой веселый крик.

И еще, наверно, долго

С вечной дрожью в тишине

Думал где-нибудь под елкой

О себе и обо мне.

Думал, горестно вздыхая,

Что друзей-то у него

После дедушки Мазая

Не осталось никого.

***

Я умру в крещенские морозы.

Я умру, когда трещат березы.

А весною ужас будет полный:

На погост речные хлынут волны!

Из моей затопленной могилы

Гроб всплывет, забытый и унылый,

Разобьется с треском, и в потемки

Уплывут ужасные обломки.

Сам не знаю, что это такое...

Я не верю вечности покоя!

Уже в пору моей учёбы в Литинституте в конце 60-х о Николае Рубцове ходили всякие легенды. О его якобы излишне колючей, ранимой натуре, всевозможных скитаниях на суше и на море и, конечно же, о постоянных тщетных попытках опубликовать свои стихи.

Очевидно, всё это было отчасти, так же как и то, что он постоянно пребывал в каком-то уж больно зависимом положении. От неустроенности, безденежья и от той самой любви к поэзии, которая буквально захватывала его целиком и не позволяла ему растрачивать силы на что-то другое. Как-то раздваиваться, мельчать… и недаром ему лучше всего писалось в моменты полного отречения от житейской суеты, когда он оказывался у себя в родной деревне, в близких ему ещё с детских лет местах.