Иван Гончаров: Письма (1852-1853)

Вы, Екатерина Александровна, в Вашем письме пожалели, что я претерпеваю бедствия. Да, не знаю, что будет дальше, а теперь претерпеваю. Сами посудите: только проснешься утром, Фаддеев (что мой Филипп перед этим? тот — поляк в форме русского холопа, весь полонизм ушел в грязный русский лакейский казакин, и следов не осталось, а этот с неимоверной смелостью невредимо провез костромской элемент через Петербург, через Балт[ийское] и Немец[кое] моря и во всей его чистоте, с неслыханною торжественностью, внес на английский берег, и я уверен, так же сохранно объедет с ним вокруг света и обратно привезет в Кострому) — так вот этот самый Фаддеев принесет мне в каюту чай, потом выйдешь на палубу, походишь, зайдешь к капитану, тот пьет кофе или завтракает, с ним съешь кусочек стильтона. Опять бежит Фаддеев: «Поди, Ваше Высокобл[агоро]дие: адмирал зовет тебя (мы с ним на ты) обедать». — «Что ты врешь: в 11 часов обедать?» — «Ну так вино, что ли, пить — только поди, а то мне достанется: подумают — не сказал». Адмирал звал чай пить: он думал, что я до обедни не пил чаю. — После того зайдешь в кают-компанию, там садятся обедать: возьмешь да и поешь или выпьешь стакан портеру, рюмку вина. Часа в три опять зовут к капитану или к адмиралу обедать. После этого только лишь приотдохнешь, как в кают-компании в 7 часов подают чай и холодный ужин. Опять на палубу, или на улицу, как я называю это, погулять. Посланный от капитана зовет посидеть вечерок; а как этот вечерок тянется иногда до 2-х часов, то и опять закусишь. — Вот что терпишь иногда в море. Зато сколько удовольствий впереди: жары, от которых некуда спрятаться; на палубе и в верхних каютах пропекает насквозь тропическое солнце, а внизу духота; у Горна морозы, от которых еще мудренее защититься, и бури, от которых нет вовсе защиты; по временам солонина, одна солонина с перемешкой ослепших от порохового дыма и состаревшихся от качки кур и гусей, да вода, похожая на квас, да одни и те же лица, те же разговоры. Я дня три тому назад с особенною живостью вспомнил и даже вздохнул по вас и по вашей теплой и светлой зале. Соскучившись на фрегате, я взял шлюпку — да и в Портсмут, хотя и там не много веселее, я город знаю наизусть. Шатался, шатался там, накупил по обыкновению всякой дряни полные карманы, благо всё дешево. Сигарочницу, а их у меня уж шесть, еще немножко сигар, а их лежит в ящике 600, до Америки станет, какую-то книгу, которую и не прочтешь, там футляр понравится, или покажется, что писчей бумаги мало, и писчей бумаги купил да так и прошатался до вечера. А ехать до фрегата добрых версты три-четыре, с версту гаванью, а остальное открытым морем. Между тем ветер свежий и холодный; поехал я на вольной шлюпке, потому что фрегатскую долго на берегу держать нельзя. Пока ехали гаванью, не казалось ни очень холодно, ни ветрено, а как выехали за стены да как пошла шлюпка зарываться в волнах — так мне и показалось, что у вас в зале, между Мих[айло] Алекс[андровичем] и Анненковым, против Екат[ерины] и Элликониды Александр[овны] — гораздо удобнее и теплее. Но это бы всё ничего, а беда в том, что на рейде стоит более полусотни кораблей, саженях в 150, 200 и более друг от друга. А ночью tous les chats sont gris [3] все кошки серы (фр.) : ни я, ни перевозчики (их двое) не знаем, где рошиен фригэт (russian frigate), да и только. Подъезжали судам к десяти и всё слышим — nо да nein. А ветер, а холод: только и знаешь, что одной рукой держишь шляпу, а другой натягиваешь пальто на ноги. «Ну, думаю, как приеду, выпью целый чайник чаю, спрошу водки, ужинать». Приехал, а у нас всенощная, и я около часу стоял, дрожа и переминаясь с ноги на ногу! И сколько таких, и слава Богу, если еще только таких, эпизодов ждет каждого из нас впереди.

Ну наконец мне отвели постоянную квартиру: Вы ее знаете, Мих[айло] Алекс[андрович]. Это та самая, в которой, помните, мы так долго ждали лейтенанта Бутакова? Только ее перегородили на две части: одну отдали Посьету, адъютанту адмирала, а другую мне. Подле двери окно и маленькая щель, или, по-здешнему, люминатор, сверху, дают мне свет. Мне предлагали каюту внизу, вместе с офицерами, но там ни света, ни воздуха и вечный шум от 20 чел[овек] офицеров, собирающихся тут же рядом в кают-компании. Вверху тоже шум от маневров с парусами, но к этому, говорят, можно привыкнуть, притом он происходит все-таки вне каюты, а внизу — в самой каюте, потому что она в одной связи с общей комнатой. Я или, лучше сказать, Фаддеев убрал очень порядочно мой уголок. Я купил хорошенькой материи для обивки, клеенки, а казна дала прекрасное бюро и комод. Наделали мне полок, на которых разместились все книги и разная мелочь и дрянь, составляющая неизбежную утварь всякого угла, как бы он ни был мал. Только Фаддеев распорядился так, что книги все (он же у меня и библиотекарь) уставил назад по темным углам за занавеской, а дрянь, как-то: туфли, щетки, ваксу, свечи и т. п., выставил вперед. «Зачем, мол, это ты так распорядился?» — «А легче — слышь, доставать». — «Да ведь и книги надо доставать!» — «Третий месяц как едем, ни одной не доставали!» — простодушно отвечал он. «Правда твоя, сказал я, — оставь их там, где поставил».