Ирина Сталькова: Шестеро в доме, не считая собаки

Вот так они растут, наши дети, и, боже мой, как же больно и как страшно выставить свое дитя перед орущей стаей одноклассников. Фильм-то «Чучело» я смотрела, но там девочка оказалась против толпы, так сказать, в силу обстоятельств, а тут я, мать, сама, толкаю ее: «Иди!» Меня-то рядом не будет.

Мне казалось, что мы с дочкой все решили, и до завтра я получаю какую-то передышку, но я недооценила своего ребенка. «А с этим как же?» — кивнула она на мятую бумажку-заявление. «Что?» — не поняла я. «Но ведь это я уже написала. Я должна извиниться». Каюсь: мне показалось, что это уж слишком, ведь и подписи ее не было, и я уверила, что это не она, и главное — пока заявление не подано, оно действительно просто мятая бумажка, так что ничего пока не произошло. «Как я буду смотреть ей в глаза, если не признаюсь и не попрошу прощения? И знаешь, мама, можно я приглашу ее к нам в гости?» Дети наши лучше нас. «Приглашай», — сказала я.

Они не написали это подлое заявление, и Людочка пришла к нам в гости со своим мужем, сидели, пили чай, говорили о школе, о литературе, о детях. Учительница смеялась: «Она за мной целый день ходила: „Простите!“, а я: „Нет, тебя не прощу!“ Потом уж вечером простила».

Но это еще не конец истории. Если уже в ноябре учителю директор сказал: «Мы с вами не сработаемся», то что будет в декабре и январе? То и будет, что всегда бывает: проверки на каждом уроке, придирки ко всему, например, почему в графе классного журнала не написано имя ученицы. Что ж, что не вписывается длинная фамилия и длинное имя — вот у такой-то учительницы все вписывается. Почему примеры на уроках русского языка из каких-то неизвестных японских поэтов? Это непонятно детям, нужно из Пушкина. Что будет? То и будет, что было: стала Людмила Ивановна покрикивать на класс, стала двойки лепить направо и налево за отсутствие тетради и наличие болтовни. Перестал работать литературный кружок, и умер, не родившись, литературный журнал. Она не была молодым специалистом — кончила университет, не была обязана отрабатывать два года в школе, и растить ее администрация не была обязана.

В третьей четверти у моей Насти вдруг оказалась четверка по литературе — невиданное явление! «Людмила Ивановна сказала, что могла бы „пять“ мне поставить, но она боится, что тогда про нее скажут, что у нее есть любимчики», — объяснила мне дочка. А я-то учила: «Верь только себе, слушай свое сердце и отстаивай свое убеждение». Бог с ней, с этой случайной отметкой — у меня на глазах веселая, улыбчивая Людочка всего за год превратилась в раздраженную и замотанную Людмилу Ивановну, которая и ушла в конце года. А потом сменился и директор.

Но неужели вот это и есть конец? Ведь все-таки где-то в старой тетрадке крупным косым почерком выведено ну абсолютно непонятное детям японское трехстишие:

На глазах детей проходит не только материнская, но и учительская жизнь, и они примеряют нас на свои худенькие плечики, как в десять лет тайком наряжались во взрослые платья.

твержу я молча непривычные трехстрочные стихи, думая о своем отрочестве, о том, как и меня освещал внезапный свет человечности, как свет таинственных цветов — глициний. Я отлично помню это подростковое состояние как бы «между» двумя мирами: миром кукол и опрятных тетрадок — и пустотой. Нет, они еще вздыхают, эти взрослые: «Ах, молодость, молодость!» У них все в молодости было прекрасно — чудесно — ясно — прелестно — пусть, может быть, и так, зато сейчас сидят, едят, о какой-то дурацкой работе говорят, подумаешь, инженеры, что они там могут наинженерить, вот над пошлым анекдотом заржали. Чтоб я стала, как они, да никогда! — примерно так я думала в те годы. И поэтому мне жаль девочку Юлю, которая мучается от того, что они с мамой никак не найдут общего языка. Юля пишет мне, что хочет и не может передать матери свое восхищение и преклонение перед мальчиком Сережей: сколько она ни говорит — мама не понимает ее, все задает и задает свой единственный вопрос, такой нелепый: «Ты с ним не живешь?»

Но сейчас я сама мать, и я понимаю эту бедную Юлину маму и ее далеко не такой дурацкий, как кажется Юле, вопрос. Мама спрашивает дочку: «Ты еще не испортила себе жизнь?», только не может объяснить эту свою боль и тревогу, не может найти слова — ее не понимают. И если маму интересует жизнь дочери, то дочь интересует ее собственная жизнь и отношение к этой личной жизни мамы, а не мамина жизнь как таковая.