Г Ионкис - Магическое искусство Эмили Бронте

Некоторые критики рассматривают сагу о Гондале как чистейший эскейпизм, т. е. попытку укрыться от невзрачной реальности в мир яркого вымысла. Думается, понятие "эскейпизм" несовместимо с неукротимой натурой Эмили. Отступление, бегство - это не ее путь. Кроме того, эскейпизм дарует иллюзию покоя, но и в мире мечты Эмили просветленность и гармония отсутствуют. "Ее воображение было скорее мрачным, нежели солнечным", - очень точно заметила Шарлотта.

Трагический парадокс видится в том, что удовлетворить жажду героического действия Эмили смогла лишь в фантастическом, сотворенном ею мире, а потому он стал для нее более настоящим и подлинным, чем тот, что простирался вокруг и представлялся ей, как Гамлету, садом, заросшим сорными травами. Но и в этом вымышленном мире реальность присутствует, хотя и на уровне аллюзий.

Мифотворчество Эмили не было бегством в область запредельного, в царство туманных грез. Страстно протестуя против приниженности и несвободы духа, Эмили по-своему, на языке поэтических символов осуждала тиранию викторианского общества, откликалась на социальные волнения, достигшие вершины в год ее смерти в выступлениях рабочих-чартистов.

Эмили Бронте была поэтом философского склада. Подобно Уильяму Блейку, поэту, глубоко родственному, хотя и неизвестному ей, она сосредоточилась на вечной драме, в которой Невинность, духовная чистота противостоит жестокому разрушительному Опыту. Дочь англиканского пастора, она была религиозна, и вера составляла основу ее мужества. Но верила она со всей широтой философского восприятия жизни, религиозный фанатизм был ей глубоко чужд. Мэри Тейлор, подруга Шарлотты, вспоминает: "Я рассказывала однажды, как меня кто-то спросил, какой религии я придерживаюсь. Мой ответ был, что я верю в прямую связь между Богом и мной. Эмили, которая лежала на коврике у камина, обняв своего любимого пса Стража, воскликнула: "Вот это правильно!"

В своих стихах она развивала неортодоксальную идею Вечно-сущего евангелия, согласно которой Бог есть внутренняя духовная сила каждого. И она восставала против всего, что оскорбляло и попирало человеческий дух. Она не читала мистиков, не изучала, в отличие от Блейка, Бёме и Сведенборга, мистическая терминология в ее стихах скорее выражение поэтической ситуации.

Как и Блейк, она оказалась способна жить в двух мирах. Разумеется, ее миф о Гондале был камерным в сравнении с грандиозным космическим миром блейковских "Пророческих книг", но оба, исходя из своих возможностей, осуществили принцип, сформулированный немецким философом, признанным апостолом романтизма Шеллингом: "Всякий великий поэт призван превратить в нечто целое открывшуюся ему часть мира и из его материала создать собственную мифологию"[*Шеллинг Фр. - В. философия искусства. М., 1966, с. 147.].

Мифотворчество Эмили - это и своего рода маска, помогающая выразить сокровенное, не впадая в патетику или сентиментальность. Маска позволила ей быть предельно искренней, сохраняя при этом некоторую имперсональность, анонимность.

Мифотворчество, двоемирие, сила и интенсивность чувств выдают в Эмили Бронте поэта романтического видения. Однако "осязательная" духовность, чувственно-конкретное выражение мысли роднят ее с поэтами так называемой метафизической школы.

Пограничность художественного метода Эмили Бронте ярче всего проявилась в романе "Грозовой Перевал". Многие критики зашли в тупик, пытаясь отнести книгу к одному из главных художественных направлений века - романтизму или реализму, в то время как перед нами синтез двух методов. Реалистический в своей основе, роман обогащен романтической традицией. Из их сплава родился уникальный, поистине магический реализм, озадачивший современников.

Искусство бытописания было подвластно Эмили. Читатели "Грозового Перевала" дивятся поразительной конкретности "местного колорита" не меньше, чем мрачной экспрессивной символике, напоминающей полотна Эль Греко. Вместе с героями Бронте мы сгибаемся под порывами пронизывающего ветра, слышим, как он шумит в елях и царапает веткой по стеклу, ощущаем твердь схваченной морозом земли, нас согревает тепло пылающего камина, мы вдыхаем запах потрескивающих поленьев, угля и торфа, нас слепит блеск начищенных оловянных блюд, расставленных на широких дубовых полках. Но сила и очарование романа не в натуралистической достоверности деталей быта. Обыденные скромные негероические "картины семейной жизни" английского среднего класса, созданные "несравненной" Джейн Остен, так же мало вдохновляли ее, как и Шарлотту.