Петр Рябов - Анархические письма

После этого становится ясным, почему невозможен «научный анархизм», анархизм как наука. Признание, наряду с наукой – веры, наряду с разумом – внеразумного, например, интуитивного или волевого начала, – не унижает разума и науки, но ставит их на их подлинное – подчинённое – место перед лицом творческой личности. Банальный пример: птица, жертвующая собой, чтобы увести врага от своего гнезда с птенцами. Очевидно, что уже на этой, доразумной стадии, имеет место коллизия между двумя врождёнными инстинктами – материнским инстинктом и инстинктом самосохранения, а значит, возможен выбор, возможна в какой-то мере свобода, возможна индивидуальность. Тем более это относится к человеческой личности, в которой разумное начало является лишь одной из многих составляющих при бесчисленных внутренних коллизиях и выборах – больших и малых, в прохождении через чистилище которых, собственно, и вырабатывается, выковывается неповторимая личность.

В связи с этим хотел бы ненадолго остановиться на проблеме веры, религии. XX век многое изменил в традиционном (то есть относящемся к XIX-му веку) понимании «передового» и «реакционного», «правого» и «левого».

С XVI-ro по XIX век борьба за человека, за свободу обязательно включала в себя борьбу за освобождение от омертвевших тканей церкви и религии. И это понятно: Бог стоял над человеком как деспот и жандарм, церковь освящала земной гнёт и тиранию, сотрудничала с властью, религия ставила предел дерзаниям вольного духа и свободной мысли, поддерживала ханжескую ретроградную мораль. Слово «Разум» было начертано на знамени борцов за свободу, слово «Вера» было написано на стягах их врагов. Но сейчас, когда разум, призванный просветителями на бой против цепей веры, пульсируя от уничижения к величию, достиг предела своей гордыни и сам превратился в самодовольного идола, освободительное движение исчерпало этот свой могучий антиклерикальный источник, эту свою великую правду. Если в XVIII-м веке «атеизм» был синонимом вольномыслия, нонконформизма и жажды истины, то сегодня за ним нередко таится опустошённая усталость, дань привычке, бессилие верить, конформизм и индифферентизм небытия. Поэтому ныне необходимо переосмыслить былую славную антиклерикальную и богоборческую традицию освободительного движения и преодолеть сложившийся тогда стереотип о том, что «критика религии есть начало всякой критики» (Маркс).

Ругать сегодня религию – отчасти стрелять из пушек по воробьям, отчасти же – служить новым языческим идолам и кумирам в одевании новых пут на человека Я не призываю к примирению и союзу с религией и церковью, я лишь указываю на очевидный факт. После того, как Ницше с болью врача, ставящего смертельный диагноз, констатировал, что «Бог умер», после того, как в обществе воцарилось новое суеверие – суеверие науки, после того, как рабское мракобесие и истинная религиозность в ХХ-м веке не раз расходились по разные стороны баррикад (вспомним и русских религиозных мыслителей-вольнодумцев начала века, третируемых официальной церковью, и левокатолическое движение «теологии освобождения» в Латинской Америке), – после всего этого необходимо существенно скорректировать отношение анархистов к религии. К религии, говорю я, но не к церкви, не к этому казённому, отвратительному, прогнившему, связанному с государством и благословляющему войны институту чиновников в рясах, – к тому институту, который так усиленно подкармливается и гальванизируется в ельцинской России.

Свободу нельзя ни «доказать», ни «опровергнуть» – в неё можно только верить, её можно только осуществлять – или отворачиваться и бежать от неё.

Итак, попытка Кропоткина построить анархизм как грандиозную и законченную научную систему не увенчалась успехом. Но это не означает, что анархическое мировоззрение невозможно – это означает лишь, что оно невозможно как жёсткая, догматическая и рационалистическая доктрина. Основополагающие ценности анархизма – личность и свобода – требуют для своего теоретического выражения открытого, динамичного и развивающегося мировоззрения.

Ведь невозможны ни «наука о свободе», ни «общая теория личности» – поскольку свобода непредсказуема, а личность уникальна. Нельзя «предписать» свободу и «просчитать» личность – можно лишь бороться с несвободой и с безличностью.

Не люблю сложных терминов, и всё же позволю себе употребить один из них – слишком уж он уместен. В традиционном христианском богословии имеются две части: «катафатическая» и «апофатическая»; первая из них описывает позитивные атрибуты Бога, вторая же, напротив – показывает, чем Бог не является, к чему он не сводится. Знаменитое и загадочное штирнеровское определение личности как «творческого Ничто» – сугубо «апофатично», ибо подчеркивает принципиальную необъективируемость, неописуемость, невыразимость личности. И, по моему глубокому убеждению, анархизм сегодня, отказываясь от претензий на «сугубую научность», может существовать (и будет существовать, пока живо в людях стремление к свободе) именно как "социальная и антропологическая апофатика» , включающая три основных части: