Мария Галина - Фантастика глазами биолога

Почему именно Гумилев в частности и Поэт вообще бессменно и бессмертно (Гумилев у Лазарчука с Успенским, напомню, бессмертен физически!) кочуют из авантюры в авантюру, из романа в роман, понятно — современный литературный герой обязан быть не только человеком Дела, но и человеком Слова. Уже не тексты, но сама личность поэта стала центром кристаллизации сюжета. Мало того, во всех трех романах поэтические тексты не просто присутствуют, но являют собой смыслообразующее начало. И тексты эти не имеют ничего общего ни с кээспэшными самодеятельными стихами, ни с заемной высокопарностью «маститых», ни даже с псевдоэтнографическими балладами «фэнтезюшников» — это очень профессиональные, изящные, порой ироничные придумки либо самого автора, либо близких ему по духу профессионалов.

Чтобы опровергнуть мимолетом брошенное замечание Стругацких потребовалось крушение целой эпохи.

Сам ли Пелевин начертал для своего Пустоты изысканно-декадентские стилизованные строки, но «гумилевские стихи» из Черной Тетради для Лазарчука с Успенским писаны Дмитрием Быковым («Но на все, чем дразнит кофейный Юг/ И конфетный блазнит Восток/ Я смотрю без радости, милый друг,/ И без зависти, видит Бог…»), а штерновский «Эфиоп» обильно иллюстрирован пародиями киевского поэта и переводчика Игоря Кручика на хрестоматийную классику («Да, негры мы! / Да, эфиопы мы — / блестящие и черные, как деготь») и блестящим соцартом Евгения Лукина («Иногда лишь в тихом озерце/ вопреки оптическим законам/ возникает сгинувший райцентр/ с красным флагом над райисполкомом»). С ними соседствуют и строки самого Гумилева — постмодернизм уравнивает все…

И неспроста оба «Гумилева» — что штерновский, что лазарчуковско-успенский — больше не занимаются стихотворчеством: занятие это для мироздания опасное. Поэт в представлении современных фантастов — если не Демиург, то, по крайней мере, маг. Слово формирует мир, как это и положено ему от начала времен, а Поэт в нем может перемещаться из прошлого в будущее, из реальности в реальность, из Америки в Европу лишь слабым усилием воли или вовсе без оного. Настоящий (не метафорический) боксерский матч Хемингуэя со Львом Толстым (по Штерну) здесь не менее возможен, чем роман Гумилева с Марлен Дитрих (по Лазарчуку с Успенским), а их же деревня Веска в Аргентине ничем не лучше поселков Каравай и Горынычи в штерновском Офире.

Чтобы до конца быть честными, заметим, что подобная вера в магию Слова, в Творца-Поэта, создающего и разрушающего миры «на кончике пера» вовсе не является нашей, отечественной, прерогативой, как могло бы показаться поначалу — практически одновременно (ну, всего лет на десять раньше) появился «Гиперион» Дэна Симмонса — текст гиперкультурный, воспроизводящий структуру «Кентерберийских рассказов» Чосера и символику поэм Джона Китса, а самого Китса воскрешающий для величественной миссии в далеком будущем. Поэт опять оказался бессмертен — даже физически. И почти всемогущ. Ведь что от него требуется? Одновременно разрушить мир и спасти мир. И он эту задачу выполняет. А что тут удивительного? Он же Поэт…

В принципе если проводить грань между фэнтези и фантастикой, то она лежит примерно вот где:

В фантастическом тексте первоначально заданные условия не меняются по ходу повествования, в фэнтези меняются, тем самым вводя дополнительные сущности. Проще говоря, фэнтези допускает на свои страницы Чудо.

Дело здесь не в магии. Магия — тоже по-своему наука, только причинно-следственная связь здесь распространяется и на принцип подобия. Дело в том, что без Чуда фэнтези оказывается «неполной», «некачественной» (пример — чудесное воскрешение Гэндальфа во второй части Властелина Колец).

Все бы было хорошо, но в последние годы с твердой фантастикой тоже происходят странные вещи; она все чаще стала допускать на свои страницы Чудо — то в корректной форме, согласно знаменитому закону Кларка, [25] «Закон Артура Кларка» гласит, что любая продвинутая технология, наблюдаемая представителями общества, стоящего на более низкой ступени развития, будет восприниматься как чудо то Просто Чудо, спонтанное и необъяснимое.

В отечественной фантастике первые признаки нарушения правил жанра появились естественно у Стругацких — причем в самой что ни на есть благонамеренной вещи «Полдень ХХII, век», в последней новелле («Есть у него шрам на голове? Нет у него шрама на голове. Очень убедительно!»). Уже «Пикник на обочине» вещь от начала и до конца чудесная, и «За миллиард лет до конца света» — тоже, уж про «Отягощенных Злом» и не говорю.