Мария Галина - Фантастика глазами биолога

Но и лишенная своей мистической составляющей, тема метаморфоза для фантастов самое настоящее золотое дно — она позволяет скупыми средствами добиться эффекта неожиданности. Так в рассказе Юрия Тупицына «Шутники» (1982) с виду антропоморфная цивилизация оказывается на деле насекомоподобной — трудоспособные личинки в глубинах океана создают материальную базу, тогда как на долю сухопутных имаго остаются лишь продолжение рода, после которого родительские особи гибнут. Не удивительно, что все отпущенное им короткое время «зрелые особи» проводят в увеселениях; точь-в-точь бабочки-поденки, на свой короткий срок вылетающие из кокона. Сходный казус мы находим и у Джеймса Уайта («Космический госпиталь», 1962), когда загадочная болезнь инопланетного существа оказывается всего-навсего окукливанием с последующим вылетом имаго (зрелой особи).

Но один из самых внятных и неожиданных вариантов этой темы (применительно к человеку, конечно) прозвучал в одном из рассказов Романа Подольного — ученый, разрабатывающий идею «неотенического человека», наконец-то придумал препарат, позволяющий перейти на «новую ступень развития». И, выпив его на демонстрационной лекции, тут же… утратил дар речи, сгорбился, оброс волосами и отрастил надбровные дуги. Иными словами, превратился в питекантропа!

Действительно — детеныши млекопитающих по всем признакам более разумны, чем взрослые особи. У них выше процент отношения массы головного мозга к массе тела, они дружелюбней, легче обучаются, более склонны к игре…

Иными словами, более человечны.

Человек, возможно, просто так и не ставший окончательно взрослым, но научившийся размножаться детеныш какой-то крупной обезьяны. Недаром детеныши горилл и орангутанов гораздо больше похожи на человеческих малышей (и на людей вообще), чем их взрослые папы и мамы.

Иногда такие «детские» признаки закрепляются у животных путем отбора — естественного или искусственного. Собаки, например, с виду гораздо более ювенильны, гораздо сильнее напоминают щенков и дольше сохраняют щенячьи повадки, чем их родственники волки и шакалы. Но иногда (как, возможно, это случилось с человеком), эти признаки возникают как бы… сами по себе.

Наверное, все помнят, кто такой ланцетник. Это такое маленькое морское животное, очень просто устроенное, полупрозрачное, с усиками-щупиками и светочувствительным глазком. Но ланцетник вошел во все учебники биологии, потому что вдоль тела у него тянется упругая трубка — хорда, в которую заключено нервное волокно. Ланцетник — родоначальник всех хордовых, к которым принадлежат и позвоночные — птицы, рыбы и млекопитающие. Есть и другое столь же примитивное животное, с которым, впрочем, не все ясно. Это асцидия. Личинки ее очень похожи на ланцетников. Взрослая особь, грубо говоря — просто неподвижный мешок со слизью. И никакой хорды у нее нет.

Проще всего предположить (и предполагают), что первоначально и взрослые асцидии были похожи на ланцетника, но потом по каким-то причинам «выродились». Что, кстати, предоставляет фантастам великолепные возможности, частично реализованные, скажем, Сергеем Лукьяненко в «Спектре», где вообще представлен великолепный набор инопланетных биологий — помните эпизод с расой инопланетных птицеподобных существ, у которых разумны только дети?

Но есть и версия, согласно которой эволюция осуществляется согласно некоему изначально заложенному плану, и вот по какой-то случайности этот план время от времени «предварительно» проявляет себя как раз у личиночных и детских форм. Это так называемая «теория номогенеза», высказанная блестящим зоологом, ихтиологом и эволюционистом Львом Семеновичем Бергом — понятное дело, что в советское время с его идеологией торжествующего дарвинизма эта теория не слишком пропагандировалась. Но все случаи спонтанного проявления необычайных способностей или качеств великолепно в нее укладываются.

К растениям, в отличие от животных, у человечества отношение более индифферентное, менее эмоционально насыщенное. Друиды и иже с ними, которых можно привести в качестве контраргумента, поклонялись не столько отдельным растениям, сколько местам — священным рощам. Одушевляется не столько дерево, сколько лес, не столько колос, сколько поле — совокупность, множество.

Конечно, есть и другие тексты, скажем, построенные на том же эффекте неожиданности, наподобие встречи с чем-то очень большим, должным по идее быть очень маленьким (или наоборот). Для растений этот эффект неожиданности заключается, конечно, в движении и кровожадности (отталкиваясь от их привычной неподвижности и «миролюбия»).