В разные эпохи и годы помазовляне выстроили на речке мельниц шесть-семь. Деревня конкурировала по мельницам аж с Дружининым, где жили главные мельники. Термином “совошники” божат Никанор подчеркивал некоторую вторичность помазовских строителей. И это несмотря на то, что именно в Помазихе живал тот Денис, который строил мельницу на песке, то есть знаменитый “перпетуум-мобиле”, по-русски — вечный двигатель.
Мужики были не только философами, поэтами, инженерами, но и насмешниками, юмористами. И все эти качества передавали детям. Однажды в Иванов день божат Никанор встретился мне в заливных лугах, откуда я возил в телеге траву на силос. Божат правился к нам в Тимониху, поскольку мы в Иванов день тоже праздновали. Он постоял, поглядел, как я, мальчишка, орудую вилами, кладу в телегу тяжелые травяные пласты. Похвалил меня и без единой улыбки сказал: “Ну вот, тебя моя Евдоша ждет в Гридинскую. А ты не женился еще?”
И пошел в Тимониху, откидывая кривую, сломанную в отводе ногу. Я и впрямь торопился в гости к Евдоше, мне было лет десять. Слова божата о женитьбе моей впечатались в память. Над своими племянниками Кинькой и Колькой он также подшучивал: “Ты, Колька, не Колька, а какой-то Морозко, дрова не умеешь пилить”. Так и прозвали моего ровесника, курносого Колю Шабурина, Морозком. У старшего брата Киньки прозвища вроде не было. Он вырос и отделился от матери, купил дом в Заозерье. Полинарья, по наследству занявшая дом Никанора, девчушек вырастила, Кольку Морозка отправила куда-то на Север, вроде бы в Кандалакшу. Дочки тоже скоро разъехались. А Кинька жил в Заозерье у самого озера. Колька погиб “в людях”, да и сам Киняха пьяный чуть не погиб. Его дом сгорел, мой брат Иван, кажется, едва спас корову. Сын Киняхи был назван в честь дяди Коли Морозка, живет сейчас в Вологде. А его родственник по жене, сосед мой Агафонов, спалил недавно уже второй дом, первый с теленком, второй с живым человеком, женщиной (сам выскочил, а она задохнулась и сгорела). Оба были пьяны. Не стал бы я говорить об этом, если бы нынешние люди заживо не горели! Да еще так часто! Как же быть? Как прощать пьяного человека, потерявшего даже способность самосохранения? Он служит бесу, а все жалеют его... Таков русский народ, и грустно думать об этом...
Божат Никанор Ермолаевич (конечно, произносится Никонор, а не Никанор, по-гречески — “Блеск победы”) был с кривой ногой, на праздниках, после пива, смешно плясал. Но это теперь кажется, что смешно. В детстве смешное не было смешным, только веселым. Цыганка нагадала божатке Евдоше, что она будет Никанора “топтать”, то есть он умрет первее, на самом деле получилось наоборот. Впрочем, они умерли почти в одно время, дружно, вскоре после моего последнего визита к ним, когда я приезжал в десятидневный отпуск со службы. На мне была роскошная фуражка — гордость моей ефрейторской, отнюдь еще не мыслящей всерьез, головы. Я положил фуражку в красном углу, “под святыми”, с гордостью выудил из галифе бутылку и стукнул ею по столу. Божатке Евдоше я вручил батон добротной колбасы, привезенной из Питера. Фуражка под образами была для стариков символом Вани — моего отца.
Никанор Ермолаевич восторженно ухал, задыхаясь от астмы (у всех Ермошат была эта наследственная болезнь), нахваливал ефрейтора:
— Ну-ко! Ух! Ведь и винца парень принес, и колбасы!
— Да ведь, слава Богу, не от худых людей! — соглашалась с божатом божатка и заразительно, звонко смеялась.
Я долго разглядывал их парную, сделанную в молодости дагерротипную фотографию. Евдоша снялась в длинном темном платье, в полусапожках и в светлой кофте с высокими модными плечиками. На красивом лице было сияние молодости и торжественная сдержанность. Правая рука лежала на плече мужа. Никанор Ермолаевич сидел на венском стуле, перед ними стоял изящный низенький столик. Жених был одет в черную шерстяную тройку. Интересно, своя была она или взята напрокат, чтобы запечатлеть день венчания? Наверное, своя, так как деньги на одежду для венчания и свадьбы люди копили всю жизнь. Одежда передавалась по наследству детям и затем внукам. Эта традиция была прервана только к началу коллективизации. Наш божат называл колхоз “колесией”, всех начальников оптом кликал “товаришшами” (два “ш”). Я хорошо помню, что тот суконный черный костюм, правда, уже без жилетки, божат надевал по праздникам и плясал в нем. В том пиджаке его, видимо, и похоронили. То же можно сказать и про смертный наряд божатки Евдоши... Они умерли во время моей армейской службы. Дом перешел Полинарье, к племянникам Киньке и Кольке, о которых я говорил.
Читать дальше
