Попрощались хорошо до завтра... Булавин только ночью узнал, что это я писал “Землю в беде”, они ведь ее всю перепечатали в “Красном Доне”, районной вёшенской газете.
Утром мы попрощаться зашли, сфотографировались на память.
Шолохов был все время добр, весел, в хорошем рабочем настроении, и это очень порадовало.
Вспоминаю отдельные темы.
— Чкалов — это был богатырь! В ЦДРИ, помню, были Ставский*, я и Чкалов, еще кто-то. Валерий заказал 12 бутылок коньяка, выпили и поехали летать. У меня был очень бледный вид, рассказывать не хочется...
— Пытайтесь, пытайтесь защищать природу, Володя. Только я не знаю, выйдет ли чего, попытаться надо.
Написал мне на донском сувенире: “Владимиру Чивилихину, ревнителю сохранения родной природы — с природной любовью”.
Утром 25-го меня приняли в казаки. Этот водочный ритуал я выдержал. Теперь буду в другой раз гулять по Дону и гутарить. Хорошо, что Шолохов да Леонов еще есть у нас. (...)
16 мая 1969 г., пятница. Звонил Л. М. Леонову. Он мне часто сам звонит. Один раз скажет: “Говорит дежурный техник АТС. Как работает ваш телефон?” В другой раз: “Это звонит один старый человек, инвалид... (Я молчу). Ну, понимаете, инвалид литературного труда, некий Леонов”.
Сегодня я ему позвонил, чтобы извиниться за неприезд в Ленинград, на леоновскую сессию. Говорю, не мог, но там 150 человек, а я выступлю в юбилейный день перед аудиторией в 5 миллионов, пишу, мол, статью в газету. “Не надо этого делать, В(ладимир) А(лексеевич), не разбрасывайтесь. Вам надо заниматься своим делом”. “Это тоже надо”, — возразил я. Статью я уже сделал, отдам скорее всего в “Советскую Россию”. Я его в последнее время больше огорчаю. Он, чувствуется, недоволен, что я побывал у Шолохова, что взялся за книгу о Гагарине. К Шолохову у него настороженность и даже неприязнь, основанная, видно, на разных принципах мировоспитания и различных творческих приемах отражения жизни. А насчет книги о Гагарине он сказал: “Знаете, в войну я тоже занимался этим делом, но тогда у меня был личный враг — Адольф Гитлер. А вам надо писать свое сейчас”. Возможно, что он прав. Спросил его, где и когда будет юбилейный вечер. Он ответил, что нигде не будет — не хочу, мол, я серьезный писатель, а эти слова, что я услышу, могут быть с натяжкой, трудно терпеть будет. (...)
3 августа 1969 г., воскресенье. Две недели как вернулся из Румынии. Впечатления почти ничем не отличаются от впечатлений от любой восточно-европейской заграницы — провинция в мышлении, в уровне понимания сущего, в литературе. Признают и переводят лишь тех, кто хоть как-то грязнит наш народ... И совсем не хотят знать нашего брата, русского писателя...
Спекулируют эти сегодняшние руководители Румынии и на политике, и на экономике, а спекуляция в культуре — общая у них со всем Западом.
11 августа 1969 г., понедельник. Читаю Гоголя по изданию 1900 года, приложение к “Ниве”, “Выбранные места”. Взгляд Белинского на них в значительной степени справедлив, но односторонен. С удивлением узнаю, что Белинский совсем не отметил гоголевский поиск добра, правды, истинно русского пути в истории своего народа, сложной и мучительной жизни гоголевской ранимой и в чем-то уже больной души. Этак, по Белинскому-то, можно сокрушать любой порядок, не задумываясь над тем, будет ли новый лучше, а потом сокрушать новый, потом новейший и т. д. А когда же учреждать, строить, налаживать жизнь? Кто это будет делать? Вот и сейчас сокрушатели всех сортов кормятся этим, а всех, кто хочет добра и устройства ко всеобщей пользе, прозывают консерваторами, тех, кто из нашего брата видит героев в жизни, пытается в меру своих сил рассказать о них — не считают за художников, не замечают вовсе, что же это за времена?!
Приведу здесь слова Н. В. Гоголя из его записных книжек. И если слово одно “Боже” мне, как атеисту, заменить другим “небо”, “природа” и т. д., то я был бы счастлив, если б они пришли в голову мне... “Боже, дай полюбить еще больше людей! Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить! О, пусть же сама любовь будет мне вдохновеньем!” (том 8, с. 142).
Хочется цитировать и другие мысли его, с сочувствием, например, и пониманием повторять мысли Филарета о русском народе. “В нем света мало, но теплоты много” (с. 143). Или вот о моей старой болячке: “Земли стали еще бесплоднее..., потому что никогда в России не было вырублено столько леса, как в это время ломок, перестроек, вечных переправок и переделок. От того засухи стали сильнее, высохнувшие речки перестали разливаться и... орошать поля” (с. 146).
Читать дальше
