“Припомните век героев, когда зачинались древние государства. Или век наших богатырей, стоявших на страже нашей слагавшейся национальности. И Геркулес, и Илья Муромец не знали компромиссов, они вели не словесную, а реальную борьбу с чудовищами, угрожавшими их родине, они отстаивали высочайшие народные святыни. Героический идеал религиозен, он аристократичен — в смысле торжества лучшего над дурным. Героизм самоотвержен, то есть не боится ни трудов, ни лишений, ни самой смерти. Наконец, героизм национален, ибо он движется общим благом, а не личным или узкопартийным. Героизм — тот солнечный фокус, в котором соединяются все лучи народной души, весь ее жар и свет. Всякая нация, чтобы быть нацией, непременно должна быть героичной и вне и внутри себя, иначе она делается растленной, впадает в старческие грехи и делается добычей более благородных соседей”, — так писал русский философ и публицист начала двадцатого века Михаил Меньшиков в “Письмах к русской нации”. Поэтому стремится русская душа, сознательно или подсознательно, от мелкого и пошлого к героическому и высокому. Поэтому враг делает все, чтобы это стремление отбить и уничтожить.
В отечественной истории не перечесть подвигов попавших в плен, замученных, но не ставших предателями. Это и танкист Юрий Смирнов, попавший раненым к фашистам, под пытками не выдавший товарищей. Хотя рядовой Красной Армии Смирнов и не носил нательный крест, но казнили его той же мучительной казнью, что Иисуса Христа две тысячи лет назад: он умирал долго и мучительно, прибитый гвоздями к кресту. Это и партизанка Зоя Космодемьянская, которой “цивилизованные” представители “высшей расы” вырезали на груди звезды, и генерал Дмитрий Карбышев, которого тогдашние “продвинутые” обливали на морозе водой до тех пор, пока он не стал ледяной глыбой. И многие, многие, известные и безымянные. За что они погибли?
В мае 2002 года я участвовала в передаче “Народного радио”, посвященной Дню Победы. Звучали песни о Родине, мы беседовали с ведущей о героях войны. В прямой эфир позвонил радиослушатель: “Вы о патриотизме рассуждаете, а что хорошего было в Советском Союзе? Принудиловка, нищета, лагеря, коммуналки, одним словом, тоталитарный режим. За что же было бросаться на амбразуру?” Я сказала, что, возможно, кто-то умирал, проклиная лагеря, но большинство, по моему глубокому убеждению, сражались и погибали за Родину. Слушатель возразил: “Это пропаганда. Все ненавидели империю зла, но даже пикнуть боялись, потому что везде были стукачи и комиссары!” Едва он положил трубку, на радиостанцию обрушился шквал звонков. Люди негодовали, защищая честь тех, кто уже не мог за себя постоять. Но наши современники не авторитет для того радиослушателя. И я подумала: пусть ему ответят сами павшие офицеры и солдаты Великой Отечественной. Вот только один из тысяч ответов, дошедших до нас.
В Крыму, под Керчью, на моей родине, в мае сорок второго, когда командование Крымфронта, фактически руководимое комиссаром Мехлисом, бездарно провалило оборонительную операцию на Керченском полуострове и, “забыв” отдать приказ на отступление, бросило войска и трусливо удрало за пролив, около десяти тысяч командиров и бойцов, выполнявших последний приказ “Держаться...”, оказались в окружении у поселка Аджимушкай. Позади — море, вокруг — фашисты. Можно было сдаться в плен. Но командиры принимают другое решение: спуститься в оставшиеся еще с царских времен близ селения каменоломни и организовать там сопротивление. Начинается 170-дневная история Аджимушкая — второй Брестской крепости. С мая по октябрь в многокилометровых подземных коридорах, где температура воздуха в самые жаркие дни не поднимается выше +7 градусов по Цельсию, где от сырости у раненых не заживали раны, без воды, без еды, без медикаментов, в полной тьме, не просто в окружении, а в тылу гитлеровских войск, они шесть (!) месяцев сковывали пять (!) гитлеровских полков. Они превратили подземный лабиринт в очаг сопротивления, откуда непрерывно и неожиданно атаковали фашистов. “Цивилизованные” немцы травили их газами (некоторые, экспериментальные, до сих пор не идентифицированные, были опытными образцами, использование которых запрещалось международными конвенциями), взрывали глубинными бомбами, а мирных жителей — стариков, детей — делали заложниками.
Моя мама, пережившая с бабушкой и дедушкой оккупацию, однажды стояла во время очередной такой потравы в заложниках на краю рва, который в любую минуту, раздайся из подземелья хотя бы один выстрел наших, мог стать для всех них братской могилой. Мама была юная, здоровая и красивая — таких “неполноценных” славян “цивилизованные” угоняли в Германию на черные работы, мама в рабство не хотела и пряталась, как могла: чтобы скрыть природную красоту и прибавить себе годы, она мазала лицо грязью и сажей, привязывала к спине “горб”, куталась даже в жаркие дни в темную старушечью шаль. В этой шали она от рассвета до заката в тот страшный день стояла среди заложников, ожидая расстрела. Чтобы не кричать от страха, мама зажимала зубами край шерстяной шали. Но, видимо, партизанский связной успел предупредить наших: они не отстреливались. Возможно, уходили глубже под землю, возможно, умирали от удушья, но, умирая, ценою своих жизней спасали будущее Родины, мое будущее. Только когда начало темнеть, фашисты распустили людей по домам. Мама, не чуя под собою ног, добралась до дома, сняла шаль: она была вся в дырках. Так велико было нервное напряжение, что мама, не помня себя, машинально изжевала ткань. Воспоминание о страшных месяцах оккупации мучило маму всю жизнь. Наверное, на генетическом уровне это передалось и мне, хотя я родилась намного позже победного сорок пятого. В детстве война мне снилась почему-то почти каждую ночь...
Читать дальше
