* * *
Петербург, 23 июля 58
Я видел вчера Горчакова в Петергофе и поздравил его с договором, который якобы заключен с Китаем, по которому он обязуется уступить нам, с устьями Амура, площадь земли в четыре раза больше, чем Франция, которая непременно будет населена через тысячу лет; тем не менее, если бы государь, желая отличить этот дипломатический подвиг, захотел бы дать милому князю титул князя Амурского, последний принял бы его с благодарностью. После этого посещения я отправился к Муханову, товарищу министра народного просвещения, — это, конечно, самый пустой из напыщенных людей.
Но вот известие, которое поразит тебя, а именно о смерти бедного Шеншина, умершего от ангины, проболев два дня. Да будет ему легка земля! Я искренно жалею о нем! Никогда никто — будь то мужчина или женщина — так страстно не искал и не любил моего общества, как дорогой усопший. Еще повторяю: да будет ему легка земля!
Говорить ли тебе еще про Юма? про этого бедного Юма, что-то вроде дурачка, самого искреннего и простого человека; это настоящий тщедушный ребенок, и тем более его личность необъяснима и поражающа... Вот еще о чем я могу рассказать. Прошлое воскресенье я обедал у Жюли Строгановой, и кто-то — кажется я — вздумал говорить о свадьбе Юма, которая должна была состояться в 8 часов вечера в католической церкви. Тут милейшая старуха возгорелась страшным желанием присутствовать на этом бракосочетании и убедила г-жу Баратынскую и меня сопровождать ее. Отправились, вошли через боковую дверь в ризницу и тут, после часового ожидания, мы видели прибытие всего поезда. И вот я, находившийся в двух шагах от Юма, коленопреклоненного перед священником, могу засвидетельствовать, что никогда не видел человека с более невинной и незначительной физиономией и более сосредоточенного в молитве. Конечно, это не наружность фокусника. И однако... В Петергофе все были совершенно под впечатлением виденных чудес, и никто и не думал сомневаться в их действительности, но и никто не желал бы видеть их повторения. Впечатление, оставленное ими, было удручающе-грустно. Я забыл тебе сказать, что на этой свадьбе, на которой я присутствовал, граф Алексей Толстой и Бобринский были шаферами Юма. Все подробности, которые мне передавал Алексей Толстой, присутствовавший четыре раза на сеансах Юма, превосходят всякое вероятие. Видимые руки, висящие в воздухе столы и качающиеся, как лодка на воде, — одним словом, материальное и осязательное доказательство сверхъестественного мира...
Письмо так и брызжет остротами то по поводу тщеславия князя Горчакова, действительно в качестве министра иностранных дел участвовавшего в ратификации русским императором 8 июля 1858 года договора, по которому Россия получала левый берег Амура от Аргуна до его устья, а земли и округа, лежащие между рекой Уссури и морем, оставались в общем владении с Китаем до определения границ; то по поводу напыщенности Николая Алексеевича Муханова (1802—1871), с которым, кстати, Тютчев всегда находился в хороших отношениях. А вот кто такой был “бедный Шеншин”, который так искал и любил общество поэта, нет, к сожалению, ни в одном закутке сведений о Тютчевых. Вероятно, это был Василий Афанасьевич Шеншин.
Мы были свидетелями, как еще месяц назад Тютчев отрицательно относился к Юму, его почитанию, окружению. И вот теперь мнение в корне изменилось. А каков интересный факт бракосочетания Юма, да еще с такими шаферами, как графы Алексей Толстой и Бобринский, вероятно, иногда еще более, чем Федор Иванович, склонными к авантюризму.
* * *
Петербург, четверг, 11 сентября 58
Итак, я снова водворился в Петербурге. Я опять простился со своей матерью, опять положил три земные поклона рядом с ней перед ее образом Казанской Божьей Матери. Опять, уходя из комнаты, я проводил ее взглядом, с тем же вполне понятным предчувствием... Удивительно, как все в жизни повторяется, как всему, кажется, суждено вечно продолжаться и повторяться до бесконечности, до известной минуты, когда вдруг все разрушается, все исчезает, и то, что было так реально, то, что казалось вам таким прочным и громадным, как земля под ногами, — превращается в сон, о котором сохраняется только воспоминание, и воспоминание даже с трудом его улавливает. И когда в течение жизни это явление повторилось несколько раз, когда несколько действительностей, которые считались вечными, ушли от нас и оставили нас ни с чем, то, несмотря на свойство человеческой природы постоянно питаться иллюзиями, в этом есть уже что-то беспокойное, недоверчивое, что-то такое, чего нельзя усыпить совершенно. Спишь только одним глазом и против желания живешь только изо дня в день. Накануне моего отъезда из Москвы я навестил в сопровождении своей сестры графиню Ростопчину, которую я нашел больной и, по ее словам, слабеющей и угасающей. Действительно, бедная женщина представляет собою развалину, или, скорее, обвал. Но у нее все та же легкость, или, вернее, стремительность к болтовне и та же способность давать всему испаряться в словах. Над диваном, на котором она лежала, висело несколько портретов, между прочим портрет Рашели, о которой она нам рассказала разные подробности, например следующую: ты, может быть, помнишь Новосильцева, зятя Меропы, молодого человека, бледного и худого, но в сущности привлекательного. Он, по-видимому, находился в очень близких отношениях к Рашели во время ее пребывания в Петербурге. А позже, во время войны, он поехал к ней в Париж и жил под ее кровлей, назвавшись чужим именем и выдавая себя за голландского живописца. Как-то вечером оба влюбленные сидели перед зажженным камином, и Рашель перебирала с удовольствием великолепное жемчужное ожерелье, принадлежавшее ранее египетскому паше и которое ей подарил принц Наполеон, вернувшись с Востока, — в память их былой дружбы. Вид этого ожерелья, которое она так любовно ласкала, вызвал, наконец, ревность молодого человека, и он ее высказал. Тогда Рашель, не говоря ни слова, бросает в огонь драгоценное ожерелье, оцениваемое в 80 тысяч франков. Я не скажу тебе, хотя и знаю сам, было ли оно вовремя вытащено из огня молодым человеком. Очевидно, это египетское ожерелье было внучатым племянником знаменитой бесценной жемчужины, которую Марк Антоний растворил в уксусе, кажется, чтобы дать ее проглотить царице Клеопатре.
Читать дальше
