Из текста романа явствует, что разговор двух генералов состоялся 29 августа, когда из телеграмм, полученных от Крымова, Корнилову стало ясно, что вооруженный переворот не удался. 31 августа генерал Крымов, вызванный Керенским, застрелился. Перед этим 28 августа Временное правительство объявило Корнилова изменником родины и потребовало отмены приказа о движении частей 3-го Конного корпуса, сосредоточенного в окрестностях Петрограда.
В тот же день, 28 августа, Корнилов отказался сложить с себя полномочия Верховного главнокомандующего и обратился с воззванием к народу: “...Беззаветная любовь к родине заставила меня в эти грозные минуты бытия отечества не подчиниться приказанию Временного Правительства и оставить за собой Верховное командование народными армиями и флотом”.
А утром 29 августа — перед разговором с генералом Романовским — из телеграммы Крымова Корнилов узнает, что армия в Петербурге его призыв не поддержала.
Шолохову, когда он воссоздавал разговор Корнилова с его ближайшим сподвижником генералом Романовским, надо было очень деликатно и художественно точно передать всю глубину переживаемого потрясения Корниловым — человеком сдержанной внутренней силы.
Вот откуда эта неожиданная, на первый взгляд — иррациональная деталь: после слов: “Рушится все! Нашу карту побьют...” (2, 151) во время разговора с Романовским — “Корнилов, суетливо выкидывая руку, пытался поймать порхавшую над ним крохотную лиловую бабочку…” (2, 151). Вот откуда его слова, адресованные Романовскому: “Сегодня я видел сон...” (2, 152). Сон Корнилова, в минуту краха всех его надежд, о котором он рассказывает в этот момент Романовскому, как бы подводил итог его жизни — в нем проходят и Карпаты, то есть 8-я армия, и Афганистан: “...Мы шли в горах, и уж как будто бы не в Карпатах, а где-то в Афганистане, по какой-то козьей тропе... камни и коричневый щебень сыпались из-под ног, а внизу за ущельем виднелся роскошный южный, облитый белым солнцем ландшафт...” (2, 152).
В черновике эта лирическая сцена завершалась открыто политическими рассуждениями автора:
“Эти дни в России бешено вертелось маховое колесо истории. Шум приводных ремней ее катился через фронты в страны Европы”.
Чуткий художник, Шолохов не мог не почувствовать здесь фальшь. Он вычеркивает прямолинейные политические рассуждения и заканчивает главу новым текстом, как бы продолжающим рассказ о сне генерала. Текст этот трудно давался писателю: в черновых “заготовках” рукописи мы видим его переписанным дважды.
“Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна, [Романовский следя за направлением] затуманенного взгляда Корнилова [перевел глаза в] и далекой где-то за Днепром, по увалам и скалам, покрытым [бронзовой] зеленью [лесов и луговин] и охровой прожелтью луговин.
Романовский проследил за направлением его взгляда и, неприметно вздохнув, сам перевел глаза на [заснеженный, отсюда казавшийся] слюдян[ым]ой блеск словно застекленного [пространства] Днепра, на предальние поля и леса, [покрытые] [затушеванные], покрытые нежнейшей предосенней ретушью”.
Не будем забывать, что разговор между Корниловым и Романовским идет в Ставке, далеко от лесов и полей, куда устремлены мысли Корнилова. Выше мы уже знакомились с другой “вставкой” Шолохова, посвященной как раз Ставке — “бывшему губернаторскому дому в Могилеве, на берегу Днепра”, и понимаем, что из его окон в центре города не увидишь цветы и скалы, зелень лесов и прелесть луговин. Они видятся Корнилову — и следом Романовскому — внутренним, “затуманенным взглядом” воспоминания. В этом — главная трудность написания приведенной сцены. И Шолохов переписывает ее вторично:
“Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна. Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром, по [окатам увалам] ложбинистым увалам, [покрытым] [изрезан] искромсанным бронзовой прожелтенью луговин, [и изразцов в бронзе]...
Романовский проследил за направлением его взгляда и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец [Днепра] словно застекленного Днепра, на [дальние] дымчатые поля Молдавии, покрытые [как хмарью] нежнейшей предосенней ретушью”.
Не ясно ли, что “затуманенный и далекий взгляд Корнилова”, а следом — Романовского — это не реальный взгляд из окон губернаторского особняка, где располагалась Ставка Верховного главнокомандующего, как это предполагает Бар-Селла, но — воспоминание из глубин человеческой души.
Читать дальше
