Какая есть. Желаю вам другую —
получше. Больше счастьем не торгую,
Как шарлатаны и оптовики.
Пока вы мирно отдыхали в Сочи,
Ко мне уже ползли такие ночи,
и я такие слышала звонки!..
Над Азией — весенние туманы
И яркие до ужаса тюльпаны
Ковром заткали много сотен миль.
О, что мне делать с этой чистотою
Природы и с невинностью святою,
О, что мне делать с этими людьми!..
Мне зрительницей быть не удавалось,
И почему-то я всегда вклинялась
В запретнейшие зоны естества,
Целительница нежного недуга.
Чужих мужей вернейшая подруга
и многих безутешная вдова.
Седой венец достался мне недаром,
И щеки, опалённые загаром,
Уже людей пугают смуглотой.
Но близится конец моей гордыне:
Как той, другой — страдалице Марине,
Придется мне напиться пустотой.
Однажды Александр Межиров, когда мы говорили об Ахматовой, прочитал вслух это стихотворение и сказал, что у неё “животное чувство красоты”. Может быть. Но меня в стихотворении “Какая есть…” всегда задевало иное: чувство холодного высокомерия, почти презрения к миру простого человеческого бытия.
“Какая есть. Желаю вам другую” — неприятно-надменная интонация. “Пока вы мирно отдыхали в Сочи” — звучит как обвинение в том, что мирно отдыхающие и не подозревают, что за “ночи” ползут к ней. А от обычного, народного слова “люди” (“добрые люди”) — её просто трясет, как нечистую силу от ладана: “о, что мне делать с этими людьми!” , а заодно и с “чистотою природы” , и с “невинностью святою”… Еще бы! Она приоткрывается как блюстительница “ночей” (уж не “египетских” ли?), во время которых “всегда вклинялась в запретнейшие зоны естества” , враждебные “святой невинности” . Не эта ли тьма своими лучами опалила её щеки до потустороннего загара, и они “уже людей пугают смуглотой” ? Стихотворение звучит как вызов простой “людской” , “святой и невинной” жизни, брошенный от имени “ночи” и “гордыни”. И потому неизбежно её обращение к образу Марины Цветаевой, которая была как бы её сводной сестрой по жизни “в запретнейших зонах естества” , в апофеозе и культе смертных грехов, столь родных творцам Серебряного века русской поэзии. “Седой венец достался мне недаром…”.
А ведь умный циник Валентин Катаев, младший из сыновей порочного Серебряного века, тоже додумался до того, что рано или поздно и он будет увенчан таким же седым венцом, о чем и написал в книге “Алмазный мой венец”:
“Мне вдруг показалось, будто звёздный мороз вечности сначала слегка, совсем неощутимо и нестрашно коснулся поредевших серо-седых волос вокруг тонзуры моей непокрытой головы, сделав их мерцающими, как алмазный венец… звездный холод стал постепенно распространяться сверху вниз по всему моему помертвевшему телу с настойчивой медлительностью, останавливая кровообращение… делая меня изваянием, созданным из космического вещества безумной фантазией Ваятеля…”.
Ну что ж, вполне допустима и такая картина Ада, где раскаленные сковородки заменены адским абсолютным холодом… Чует кошка, чье мясо съела.
Да и Анна Андреевна догадывалась, из рук какого Мастера и Владыки этого венца ей придется принимать “не людскую” награду:
И ты придешь под черной епанчою,
С зеленоватой страшною свечою,
И не откроешь предо мной лица.
Но мне недолго мучиться загадкой:
Чья там рука под белою перчаткой
И кто прислал ночного пришлеца?
Вот за эти-то ночные загадки, за темные тайны, за шашни с “ночными пришлецами” , за жизнь “в запретнейших зонах” , за высокомерное презрение к “обычному людскому естеству” Заболоцкий всю свою жизнь отворачивался от Ахматовой и старался не замечать её, видимо, ощущая опасность темной, непросветленной нравственным светом, вызывающе-грешной, “животной” красоты её поэзии. Не потому ли он демонстративно назвал одно из своих стихотворений “Некрасивая девочка”. Оно — антиахматовское по замыслу, по идеям, по чувствам. Ахматова наслаждается жизнью в мире сатанинской, темной, чувственной красоты, Заболоцкий ищет спасения в мире красоты духовной, светлой, божественной. Его девочка, “напоминающая лягушонка”, всего лишь “бедная дурнушка”, у которой
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Но она “ликует и смеется, охваченная счастьем бытия”, для неё “чужая радость так же, как своя” , она не знает “ни тени зависти, ни умысла худого” , а потому образ Божий запечатлен в каждой её черте, в каждом движении куда явственней, нежели на лице, окаймленном “седым венцом” со “смуглотой” , неизвестно почему пугающей людей.
Читать дальше
