И в товарищах городах…
Грешно иронизировать над этим простодушием, как и над тем, что в поистине сказочном финале стихотворения гордец Мандельштам (“нрава он был не лилейного”) , смирив свою иудейскую жестоковыйность, приносит покаяние вождю, которого он ради красного словца не то чтобы обидел или оскорбил, а хуже: о котором написал неправду и с которым попытался обойтись столь же легкомысленно, как несчастный Евгений с “кумиром на бронзовом коне”.
И к нему, в его сердцевину,
Я без пропуска в Кремль вошёл,
Разорвав расстояний холстину,
головою повинной тяжёл.
В это же время Николай Алексеевич Клюев, находившийся в колпашевской ссылке, прислал своим друзьям, писателю Иванову-Разумнику и художнику Яру-Кравченко, — каждому по одной копии — поэму “Кремль”, которая хранится в частном собрании и содержание её до сих пор неизвестно. Мы только знаем из книги воспоминаний Иванова-Разумника, что это — поэма-покаяние Клюева перед Сталиным и что заканчивается она последней строкой: “Прости иль умереть вели”… Оба поэта перед смертью успели повиниться перед вождем.
* * *
Когда Осип Мандельштам написал памфлет о Сталине, Пастернак в отчаянье произнес слова, которые одесский писатель Аркадий Львов, ныне живущий в Америке, комментирует в книге “Желтое и черное” так:
“Борис Леонидович трепетал за свою жизнь, как трепетал на Руси всякий еврей, черт его знает, чего может ударить в голову православному человеку, но чего бы ни ударило — под Сталиным погрому не быть! А к тому и другое: при каком царе на Руси были евреям так открыты двери? А к тому и третье: кто с января того же тридцать третьего года забрал власть над Германией? Гитлер забрал. Вот и вышел от Бориса Леонидовича вопрос Осипу Эмильевичу: “Как мог он написать эти строки — ведь он еврей!”.
Пастернак со Львовым правы, когда речь идет о “дверях”, “открытых евреям” в 30-е годы.
Весной 2003 года я выступал в одном из ленинградских залов. После выступления ко мне подошла женщина и протянула письмо с фотографией. В письме я прочитал:
“Передаю Вам ксерокс фото из архива моего мужа, православного человека. В центре — его отец, директор школы, осетин, и вокруг… вы видите сами — ни одного русского учителя, ни одного русского ученика.
Это фото опровергает домыслы о дискриминации в образовании. Получали аттестаты и шли в институты, а все остальные вкалывали на стройках коммунизма.
Людмила Короева”.
С фотографии на меня смотрели учителя и ученики выпускного десятого класса 11-й средней школы Василеостровского района — 1939 год…
Из восьми преподавателей действительно лишь один директор был осетином — все остальные семеро: Шницер, Розенблюм, Розенблат, Ленский, Михайловская, Домнич — были соплеменниками Пастернака.
Из двадцати четырех учеников лишь одна (!) круглолицая девочка носила русскую фамилию — Болотина. Остальные 23 были: Хейфиц, Нейштадт, Рывкин, Штерн, Гуревич, Вейсман, Рохлин и т. д. Всех перечислять не буду. Фотография сделана после 1937 года, якобы сломавшего еврейскую власть над русским народом, по мнению многих историков. Эту фотографию я передам в музей холокоста, если он когда-нибудь будет создан в России на деньги Березовского или Абрамовича.
Через несколько лет Мандельштам, знавший отзыв Пастернака о своем неумном стихотворении, своеобразно, но все-таки повинился перед будущим спасителем еврейства от окончательного холокоста, написав стихи о двух европейских диктаторах:
Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь — сам друг, —
Я слышу в Арктике машин советских стук.
Я помню всё — немецких братьев шеи
и что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
(1935)
Это — о настоящем антисемите Гитлере. А еще через два года о Муссолини:
И над Римом диктатора-выродка
Подбородок тяжелый висит.
Но советское общество середины 30-х годов еще не было монолитным, и трещина проходила на скрытой от глаз глубине. Многие “интеллигенты” эпохи готовы были на союз с кем угодно — с Троцким, с Пилсудским, с Гитлером — лишь бы не со Сталиным.
Я приведу несколько высказываний Анны Берзинь, жены известного писателя Бруно Ясенского, из “дела”, которое мне удалось прочитать на Лубянке в 1990 году во время работы над книгой о Сергее Есенине.
“Нет, уж лучше открыть фронт фашистам, чем воевать”; “я воспринимаю эту власть как совершенно мне чуждую. Сознаюсь, что я даже злорадствую, когда слышу, что где-то плохо, что того или другого нет… Теперь мне воевать не для чего и не за что”. “В свое время, в гражданскую войну, я была на фронте и воевала не хуже других. За существующий режим воевать? Нет уж, лучше открыть фронт фашистам”; “мы сами, это мы сами во всем виноваты. Это мы расстреляли наших друзей и наиболее видных людей в стране. В правительстве подбираются люди с русскими фамилиями. Типичный лозунг теперь — “мы русский народ”. Всё это пахнет черносотенством…”.
Читать дальше
