Один только раз этот умудрённый жизнью и всё постигший старец изменил себе – не смог и не захотел скрывать своей изначальной природной славянской страстности, – когда его поразила весть о смерти Пушкина: “О! Если б я мог это предвидеть, Пушкин! Я запер бы тебя в моём кабинете, я связал бы тебя верёвками… Если б я это знал!” (Пушкин заходил к Крылову за день до дуэли с Дантесом, видимо, проститься.) На отпевании Пушкина Крылов был последним из простившихся с погибшим Поэтом.
Уже после “Руслана и Людмилы” патриарх-баснописец увидел в юном Пушкине гения. Гением считал Крылова и Пушкин. Два русских поэта знали цену друг другу и понимали друг друга. Они делали одно великое дело — писали Книгу русского национального посвящения. “Его притчи – достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа…”, — сказал о Крылове Н. В. Гоголь. О крыловской философии меры, о поразительном умении найти во всём “золотую середину” писали и его современники, и более поздние исследователи. Действительно, Крылов, подобно ветхозаветным старцам, всюду искал некий равновесный синтез, разумную меру всех земных, часто отрицающих друг друга явлений, в том числе и политических, и литературных. И этот земной мудрый синтез он осуществил в самом себе – как в собственной легендарной личности, так и в собственном писательском творчестве. Как человек, со всеми своими (то есть с теми, кто не был вовсе чужд коренному русскому миру) он находил общий язык. (Впрочем, чаще всего отмалчиваясь, либо говоря общие комплименты: ни с кем никогда не споря и не ссорясь: зачем? – всё “суета сует”!) Он был принимаем везде, везде и всегда желаем. И в царском доме, и в домах самых высших аристократических кругов, и на заседаниях Академии, и в Английском клубе среди людей вершины социальной (классицистской) пирамиды баснописец мог позволять себе такую свободу от обязательных в высшем обществе правил и ритуалов, которую не простили бы никому другому. На Крылова же не обижались.
Но Крылов был любим и принимаем кругами и самыми демократическими – низами и средним сословием, – средой, на которую делали ставку апологеты республиканско-романтического “хаоса”, например декабристы. Его любили чиновники. Обожали военные. Купцы не знали, как ему угодить, и всегда были готовы раскошелиться ради его нужд и житейских слабостей. Его узнавали в трактирах и на базарах. Ему кланялись на улицах мастеровые всех профессий. Его любили, уважали, принимали люди всех возрастов: старики и мужи зрелых лет, горячие юноши и бесхитростные дети. И все, вернее, все свои – русские по нутру, по характеру, по своей духовно-генетической памяти, все, не отчуждённые от русской России, – читали, перечитывали, учили наизусть его басни.
Многие говорили о Крылове как о собирателе и объединителе русского народа. П. А. Плетнёв писал по поводу его смерти: “…Едва понятно, как мог этот человек, один, без власти, не обладавший ни знатностью, ни богатством, живший почти затворником, без усиленной деятельности, как он мог проникнуть духом своим, вселиться в помышление миллионов людей, составляющих Россию, и остаться навек присутственным в их уме и памяти. Но он дошёл до этого легко, тихо, свободно…”.
Действительно, как мог этот “старик-младенец” (Белинский) – и как человек, и как писатель – без натуги, без нарочитости представлять собой устойчивый центр равновесия между лицами и явлениями порой диаметрально противоположными, а то и откровенно враждебными? Между угнетателями-крепостниками и угнетёнными крепостными, например, или между членами шишковской “Беседы любителей русского слова” и членами карамзинского “Арзамаса” и т. д.
Идея меры, золотой середины, равновесия всех земных начал, природных и общественных, равновесия души и сознания человека плотского, социального – была, видимо, главной, устойчивой идеей Крылова… Divide et impera – разделяй и властвуй ( лат. ). На столкновении диалектически противоположных начал материалистического мира играет князь мира сего в своём стремлении рассеять народы, рассыпать, разрушить до основания Старый мир. Крылов выполнял добрую миссию объединения. И ему нужно было победить…
Как уже отмечалось, Крылов в пятьдесят три года добровольно выучил древнегреческий. Одни из современников пишут, что он это сделал ради минутной прихоти — чтобы себя проверить; другие — для того чтобы помочь Гнедичу перевести “Одиссею” и т. д. Версии и анекдоты, связанные с этим эпизодом крыловский биографии, нас сейчас не интересуют. Фактом остается лишь то, что он свободно, в подлиннике (порой лучше самого Гнедича!) читал, переводил и, главное, понимал красоту и мудрость Гомера и Геродота, в которых был влюблен, и вообще в подлиннике перечитал всю античную классику.
Читать дальше
