Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

— Что вы, — грустно вздыхает теософка, — вы говорите, на коне генерал, а я думала — Милюков…

— Так точно, палка необходима, — учтиво поясняет ей офицер. — И возьмите, до этой «свободы» офицера, который, простите, и в морду дает при случае, очень солдатики уважали, любили, можно сказать. А теперь комитеты и прочее безобразие. Чтобы «земляки» наши резолюции выносили… не могу. Они мне Георгия за храбрость присудить хотели… Отказался, — хитрость! Так точно, палка необходима, дисциплинарная власть моя.

Писатель-символист недоумевающе оглядывает гостей, закатывает глаза вверх и вещает:

— Уходите. Прячьтесь. Спасайте нашу культуру, мудрость, веру от этих варваров. Все достояние в библиотеках, музеях и в ваших душах. Храните музеи. Защитите от голоса улицы уши ваши. Я не раскрываю этих треклятых газет, я почти не выхожу из дому. В моих ушах звенит пеон [23] Пеон — поэтический размер. .

— А я, мэтр, — заявляет молодой писатель, — занял несколько иную позицию. В душе я бесстрастен, но я слежу за этой игрой страстей. Я выше ее. Но сколько материала для моего грядущего романа…

Все начинают беседовать о пеонах и ямбах, о символистах и футуристах. Лишь четверть часа спустя по поводу пастилы, стоящей семь рублей и заменяющей сахар, возвращаются все на землю. И вновь умер интеллигент:

— Хамы! Палку! Генерала!..

Только m-me Элеонора мечтает:

— Как бы я хотела видеть Учителя! Каждую ночь мне снится храм в Дорнахе!.. [24] «Храм в Дорнахе» — центр немецкой антропософской школы, возглавлявшийся Р.Штейнером.

На скамейке Пречистенского бульвара часа два уже сидит солдат Иван Ходотов, Воронежской губернии, здоровый парень. Делать нечего, сидит, скучает. Сгрыз на гривенник семечек и тыквенных на четвертак, выкурил десяток «смачных». Скучно… Подошли два солдата, молодые парнишки. Поругались немного. Спели «Последний нынешний денечек», зачем — неизвестно, так, со скуки тоже, да на половине оборвали.

Прошли женщины-солдаты. Все трое долго молча смотрели вслед.

— Что это, бабы настоящие, что ли? Вроде как мужики!..

— Да ты погляди-ка сзади… Бааабы!..

— Тоже воевать лезут, стервы!.. Не ихнее дело! — сердится паренек.

А Иван Ходотов безразлично отвечает:

— Пущай, ежели хотят они… Воля ихняя. Потому мы не хотим.

Ушли парни. Подсели бабы, какие-то кухарки из соседнего дома. Подшучивали Ивана:

— В двенадцать ночи в хвост становимся… Солдаты весь хлеб сожрали… И еще шляются, бездельники… Хоть бы на занятия ходили!

Иван сплевывает.

— Чего вы?.. Теперь хоть делай, хоть нет… Свобода она… Скучно очень…

Встает он и идет по бульвару. Вот будка… Там — чучело: силомер называется. Бьют чучело в морду, и стрелка показывает, на сколько силы у человека: на пятьдесят или на сто. Иван надевает рукавицу и промахивается. Чучело пищит. Это приятно Ивану.

Долго бьет он его, потом отдает рубль тридцать копеек и уходит. По-прежнему делать нечего. Место его на скамейке занято.

Глядит Иван в окошко полуподвала. Там женщина шьет что-то. Рядом на стуле, голову уронив на стол, дремлет девочка. Иван долго смотрит, зевает, плюется и говорит неизвестно кому:

— Скучно что-то сегодня…

На Шаболовке в чайной (у самой заставы) тесно, жарко. Пот бежит по красным лицам, по бычьим шеям извозчиков. Один из них, на вид мальчишка лет десяти [?], баском глагольствует:

— Дураков прислужников… тоже верно; советы-то депутатов — да вы скажите, разве не дурачье? Те свободу отбирают, товарищей в тюрьмы сажают, а советы хотят примирение, видите ли, союз…

Петр Васильич говорит с апломбом, усмехаясь, зная — возражать не будут. Он вынимает газетку «Социал-демократ», читает какую-то большевистскую резолюцию: …протестует против Государственного Совещания, как заговора контрреволюций.

— Вот мы и забастовали. Господа-буржуи из управы решили приехавших на Совещание и с передней площадки пускать. А мы — и на задней не поедете — ступайте пешечком или намобиль рубликов за сто. Чья взяла? Против соглашения и за борьбу классовую…

— Какое тут соглашение, — кричит Федотов, — травить их следует… Гляжу я на ребят ихних — холеные, в белом, пятнышка нет, вероятно, будут кровь нашу пить. Одно слово — травить…

Никифору становится совсем не по себе, расплачивается, уходит. Немного спустя поднимается и Федотов. Шатаясь, будто пьяный, идет к себе. Дома жена плачется:

— Не достала я хлеба, и житья нет. С завтрашнего дня беру Петьку, и становимся мы в хвост к «Скороходу» — ступить уже не могу.