Илья Эренбург: На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

Два раза в день выдают кружку мутного чая и ломоть хлеба. Стоим в «хвосте», получаем, пьем, еще в «хвосте», — садимся на корточках у стенки.

Вместе с нами идет еще маленький пароход — на нем семьи эмигрантов и еще «чистая публика», т. е. частные пассажиры. Охраняют нас две контрминоноски. Они, как собаки, снуют впереди, направо, налево, разнюхивая, нет ли врага. Их озабоченный и понимающий вид передает спокойствие трусливым. Ночь, белая северная ночь. Зигзагами мы все плывем к востоку, но, Господи, до чего холодно, еще холоднее от пяти бессонных ночей. Я, шатаясь, брожу по палубе. Один норвежец авторитетно поясняет:

— Это не так страшно… Вот, если возле котлов.

А наши русские, сонные, голодные, усталые, устроили на палубе десяток митингов и неутомимо уничтожают друг друга. Какой-то интеллигент в поддевке, говорят, духобор, рассуждает:

— Вы спрашиваете, нашел ли я себе место на палубе… Мое место весь мир, Вселенная. Вот мое место…

Латыш-большевик. В засаленном котелке, с тупым озлобленным лицом:

— Их всех вешать надо, буржуев, министров-предателей. И Чернова [8] В.М.Чернов (1873–1952) — министр земледелия Временного правительства, один из основателей партии эсеров (с.-р.). тоже. Раньше говорил «отбирай землю», а теперь за это в тюрьму…

Одно слово — и стрелять…

Дальше — солдат:

— Восемь раз распинали меня немцы, душу вывернули… А эти таруплисты (интернационалисты) говорят еще… Бить их надо, да не просто, а пакетиками…

В стороне эмигрант-поляк, католический кюре, читает молитву. Эстонец бродит в особом костюме-мешке, в котором можно пролежать сутки в воде и остаться сухим. «Магистр швейцарского университета» сильно трусит, ходит за эстонцем и просит перепродать мешок. Тот же магистр спрашивает:

— Если потопят, как надо кричать по-французски «На помощь!»? (Видно, хочет на волнах Северного моря блеснуть знанием языков.)

Как холодно. Я в полусне забираюсь в стенной шкаф, чтобы согреться, и долго там стою, дрожу…

— Берег!..

Сначала неясное очертание, будто облака, потом абрис скал. Наши сторожа, закончив работу, останавливаются у входа в бухту.

Тихие фиорды. Как хорошо бы хоть день остаться в том маленьком деревянном домике, забыть обо всем, отдохнуть…

А на палубе все еще спорят и спорят:

— Припасем веревочку…

— А мы вас из пулеметика…

В Торнио я попал одним из всей компании эмигрантов. Посадили, дали двух «сопровождающих» солдат. Ехал, будто арестант. Один из «сопровождающих» меня сразу спросил:

— Вы за кого? За Ленина или за Керенского?

Выслушав ответ, злобно посмотрел:

— Из буржуазии будете… Может, дом свой, аль завод имеете!..

По дороге финны грубили, морили голодом и всячески пытались выявить, что они соблюдают далеко не «дружественный» нейтралитет. Приходили солдаты-большевики, кричали, грозили. От них я и узнал о происходящих в Петрограде событиях.

В Белоострове какие-то реалистики с выломанными гербами в роли «контрразведчиков» допрашивали меня, к какой партии я принадлежал и к какой собираюсь принадлежать. Потом, не осмотрев бумаг, записных книжек, отобрали воротнички: «Может, в них что-нибудь написано». Чувствовалось, что это уже Россия.

Когда я приехал в Петроград, пулеметы еще стреляли. Ночь я провел будто возле Арраса [9] «Ночь я провел будто возле Арраса». — Аррас — город на северо-востоке Франции, в 1914–1915 гг. был в зоне ожесточенных боев (см. статью «На костре»). . Бродил по улицам. Полинявшие флаги, полинявшие слова.

— Товарищ, убирайтесь!

На Выборгской стороне обругали «буржуем», на Невском — «большевиком».

В трамвае какой-то старичок сказал:

— Все от жидов, их убить надо…

Все одобрили.

Другой сказал:

— От буржуев.

Тоже одобрили. Озлоблены все друг против друга, за что и почему — кто разберет? Каждый ищет своей пользы. Неужели Россия, которая, — прежде скованная, темная, — давала миру пример любви и самопожертвования, от жажды минутного наслаждения, от партийных склок, игры честолюбий — явит всем новый, зверский лик?

Третьего дня, когда получились страшные вести с фронта, казалось мне, — теперь поймут все, опомнятся. Россия больна, Россия при смерти.

— Надоели эти мне все телеграммы, — пропищала какая-то барышня студенту.

В кафе «Ампир» музыка, смех… Пришел «сознательный» пролетарий, выкурил сигару за три рубля. Зарабатывает теперь хорошо: свобода.

Неужели любовь к нашей родине, к революции, наконец, ко всему человечеству, которому Россия несет освобождение плоти и воскресение духа, не спаяет обезумевших людей? Оценить что-либо вполне можно, лишь потеряв его. Девять лет я тосковал о России. На Западе я понял ее значение и духовную мощь. Вот уж со всех сторон льется кровь. Немцы надвигаются. Весь мир смотрит — неужели Россия была лжепророком, неужели дух примирения и любви столь же быстро вылинял нам красные флажки? А у нас, русских, еще один страшный вопрос: