Сьюзен Зонтаг - Избранные эссе 1960-70-х годов

И когда он стал лучше себя чувствовать и вновь набрал фунты, которые потерял в больнице, невзирая на то, что холодильник теперь наполнялся в основном проросшими пшеничными зернами, грейпфрутами и снятым молоком (он переживает за свой уровень холестерина, сокрушался Стивен), и сказал Квентину, что теперь уже сам справится, и справлялся, он стал спрашивать каждого, кто приходил его проведать, как он выглядит, и все говорили, что он выглядит великолепно, гораздо лучше, чем месяц назад, и это было так не похоже на то, что они ему говорили в то время; но потом становилось все труднее и труднее понять, как же он выглядит , и отвечать честно на этот вопрос, хотя они договорились между собой быть честными, как во имя честности (так думала Донни), так и готовясь к худшему, потому что он уже давно выглядел так, во всяком случае, казалось, что очень давно, что будто бы он всегда так выглядел, как же он выглядел до этого, но прошло всего несколько месяцев, и эти слова: бледный, и изнуренный, и хрупкий, — разве не их обычно употребляют? И однажды в четверг Эллен, встретившись с Льюисом в дверях, сказала, когда они вместе поднимались на лифте, как он на самом деле? Но ты же видишь, как он, кисло ответил Льюис, он прекрасно себя чувствует, он совершенно здоров, и Эллен поняла, что Льюис, само собой, не считает, что он совершенно здоров, но что ему не становится хуже, это правда, но не было ли, ну, бессердечно, что ли, так говорить. Я не вижу в этом ничего страшного, сказал Квентин, но я понимаю, о чем ты, помню, я однажды разговаривал с Фрэнком, который как-никак добровольно пять часов в неделю работал в службе доверия (знаю, сказала Эллен), и Фрэнк все рассказывал о человеке, которому поставили диагноз почти год назад и он в куда более тяжелом состоянии, который звонил Фрэнку и жаловался на небрежное отношение персонала и вообще поносил врачей как мог, а Фрэнк ему говорил, что не из-за чего так расстраиваться, с таким подтекстом, что он , Фрэнк, не стал бы вести себя так безрассудно, и я сказал, с трудом сдерживаясь, но Фрэнк, Фрэнк, ему есть из-за чего расстраиваться, он умирает, а Фрэнк сказал, сказал, обращаясь к Квентину, я не хочу об этом думать под таким углом.

И это было тогда, когда он был еще дома, восстанавливал силы, лечился, жаловался, что пока все еще не может помногу работать, но, по словам Квентина, поправлялся и несколько раз в неделю заходил в офис, распространилась дурная весть о двоих знакомых, один был из Хьюстона, а другой из Парижа, весть, которую Квентин перехватил на том основании, что она может подействовать на него только угнетающе, но Стивен заявил, что не надо ему врать, для него ведь так важно жить в окружении правды, искренность была одной из первых его побед и то, что он сам охотно шутил на тему своей болезни, но Эллен сказала, что нехорошо внушать ему, что наступает конец света, слишком много людей болеет, это становится общим бедствием, и если болезнь будет считаться такой же естественной, как, скажем, смерть, это может лишить его воли бороться за жизнь. О, сказала Хильда, которая не была лично знакома ни с тем, который из Хьюстона, ни с тем, кто в Париже, но слышала о том, который в Париже, пианисте, специализировавшемся на чешской и польской музыке двадцатого столетия, у меня были его записи, он такая значительная фигура, и, когда Кэт на нее свирепо глянула, продолжала, оправдываясь, я знаю, что жизнь каждого в равной степени священна, но есть и другая точка зрения, я имею в виду, точка зрения самих этих известных людей, которые не готовы к тому, чтобы стать просто людьми, не готовы к тому, что их могут заменить, и потом, это большая потеря для культуры. Но так не может продолжаться всегда, сказал Уэсли, этого не может быть, ведь они все хотят что-то наверстать (они, они, пробормотал Стивен), а тебе не приходит в голову, сказал Грег, что если некоторые люди и не умрут, я имею в виду, если им сумеют сохранить жизнь (им, им, пробормотала Кэт), они по-прежнему останутся вирусоносителями, а это значит, что, если у тебя есть совесть, ты никогда не сможешь заниматься любовью так, как привык — самозабвенно, подсказал Айра — это делать. Но это лучше, чем умереть, сказал Фрэнк. И во всех разговорах о будущем, когда он себе разрешал надеяться, по словам Квентина, он никогда не говорил о своих планах на тот случай, если он не умрет, если ему повезет оказаться в числе первых, кто выживет, никогда не говорил, подтвердила Кэт, что всему, что с ним было, придет конец, все, мол, уже в прошлом, то, как он жил до сих пор, но, по словам Айры, он об этом не думал, мол, хватит бравады, хватит глупостей, хватит давать жизнь взаймы, хватит ее разбазаривать, и не думал о том, чтобы относиться к жизни как-нибудь так, по-самурайски, нет , он готов снова тратить ее легко, дерзко; и Кэт вспомнила со вздохом, как они, по ее инициативе, однажды перепихнулись на покрытой серым ковриком банкетке на верхнем этаже “Пророка”, куда поднялись перекурить перед тем, как снова идти танцевать, и она спросила неуверенно, чувствуя, что было бы глупо просить короля разврата, ну, немного остыть, что ли, а играть роль старшей сестры она не умела, роль, на которую, как подтвердила Хильда, он провоцировал многих женщин, ты принял меры, милый, ты понимаешь, о чем я. И он ответил, продолжала Кэт, нет, не принял, видишь ли, я так не могу, секс для меня очень важен и всегда был важен (он начал так говорить, по словам Виктора, после того, как от него ушла Нора), и если уж я занимаюсь сексом, то на полную катушку. Но сейчас он бы так не сказал, не правда ли, сказал Грег; он, должно быть, чувствует себя ужасно глупо, сказала Бетси, как человек, который продолжает курить, говоря “не могу бросить”, а как только получит плохой рентген, тут же бросает, как будто и не было никакой никотиновой зависимости. Но секс — это тебе не сигареты, сказал Фрэнк, и, кроме того, какое удовольствие вспоминать, что он был так беспечен, сердито сказал Льюис, весь ужас в том, что тебе один раз может не повезти, и разве он не чувствовал бы себя еще хуже, если бы завязал с этим делом три года назад и при этом бы все равно заболел, поскольку одна из самых страшных особенностей этой болезни заключается в том, что ты не знаешь, когда ты ее подцепил, может, это случилось десять лет назад, потому что можно с уверенностью сказать, что она существовала многие годы, прежде чем ее распознали; разве что теперь ей придумали имя. Кто знает, когда (я много над этим думаю, сказал Макс), и кто знает (я знаю, что ты сейчас скажешь, перебил Стивен), сколько еще людей могут заболеть.