Разипурам Нарайан: Пятнадцать лет

В наши дни говорить о языке просто нетактично. При одном только упоминании об этой теме у приличных людей портится настроение. Я имею в виду прежде всего английский язык. В наши дни им пользуется всякий, и всякий предает его анафеме. А ведь было время, и не так уж давно, когда слова «он прекрасно говорит по-английски» звучали для человека большой похвалой; когда невеста, которая умела писать записочки по-английски и читала в подлиннике Скотта и Диккенса, считалась во всех отношениях превосходной партией. Да и для службы тоже молодой человек, умевший вести деловую переписку на английском языке, был более пригоден, чем тот, кто владел только местным языком. Были также люди, которые не знали английского и которые, вздыхая, повторяли: «Вот если бы я говорил по-английски, весь мир был бы у моих ног».

Может быть, это и не очень приятные воспоминания, но, с другой стороны, нехорошо делать вид, будто так к этим вещам у нас вообще никогда и никто не относился. И однако, обстоятельства самого разного свойства, практические, политические и прочие, побуждают нас изгнать английскую речь из своей среды. Стало чуть ли не делом чести и национального престижа провозглашать свое к ней отвращение и требовать ее запрета.

Но английская речь обладает чарующей силой и большим упорством, день за днем она является к нам (если позволительна такая персонификация) и спрашивает:

— Что я сделала, чем заслужила вашу ненависть? — Судья не поднимает головы, опасаясь, как бы не дрогнула его собственная решимость. Он отвечает по возможности свирепее:

— Ты — речь наших угнетателей. С твоей помощью был порабощен наш народ и люди оказались разделены на тех, кто владеет английским, и тех, кто им не владеет, и первые стали властвовать над вторыми. Из-за твоего тлетворного влияния в нашей среде произошел раскол…

— Вы очень хорошо говорите по-английски, сэр.

— Ладно, ладно, этим меня не купишь, — хмуро отвечает судья. — Мы все владеем английским, но это еще ничего не доказывает. Ты — язык, на котором говорят наши политические враги. Мы не желаем более терпеть тебя здесь. Покинь же нас.

— А куда мне деваться?

— В свою страну.

— Но моя страна, прошу меня извинить, здесь. И я, простите, готова остаться здесь на любых ролях, какие бы вы мне ни предложили, в качестве первого языка, или второго, или тысячного. Вы можете запретить меня в школах, но я всегда найду себе другое местопребывание. Я люблю эту страну, где

— Это очень красивый отрывок из Шекспира. Впрочем, я не могу допустить, чтобы время суда растрачивалось на подобные разглагольствования. Что за привычка морочить людям голову цитатами! Запрещаю тебе цитировать что-либо из английской литературы.

— Но почему вы так резко против меня настроены, сэр? По Конституции Индии я имею право знать, за что меня изгоняют.

— Конституция Индии на тебя не распространяется.

— Почему же?

— Потому что ты не индианка.

— Я гораздо больше индианка, чем вы индиец, сэр. Вам, может быть, лет пятьдесят, шестьдесят или семьдесят, а я прожила в этой стране уже два столетия.

— Когда мы провозгласили: «Вон из Индии», это относилось не только к самим англичанам, но и к их языку. Так что теперь нет никакого смысла терпеть тебя в нашей среде. Ты — речь империалистов и бюрократов, речь злокозненных крючкотворов, речь, которая всегда подразумевает и «да» и «нет» одновременно.

— Прошу прощения, но бюрократии, парламенту и суду действительно требуется такой язык, который передает тонкие оттенки значений, а не выпаливает все в лоб. А кстати, имеется ли у вас процессуально-уголовный кодекс на языке страны? И вообще, выработан ли в стране единый язык? Я помню случай с одним скромным писателем, который заказал переводы своих английских произведений на хинди, но потом вынужден был сдать переводы в ломбард.

— Почему это?

— Их выполнил для него один пандит, показавшийся ему высоким авторитетом. Сам автор язык знал слабо, все, что говорил этот пандит, принимал за святую истину и считал его переводы абсолютно безупречными. Однако, когда он показал рукопись людям, одни заявили, что в тексте слишком много санскритских слов, а другие — что в нем слишком много слов урду. Не будучи сам в состоянии разобраться в этом деле, автор просто убрал рукопись подальше с глаз. Мораль этой истории…