Лазарь Лазарев - О Василе Быкове

Наверное, эта горечь будет проступать и в моих воспоминаниях о Василе Быкове...

* * *

Приступая к этим заметкам, я должен сделать одну оговорку. Я много раз писал о произведениях Быкова. В 1979 году вышла моя книга о нем - очерк творчества. Кажется, не было ни одной (или почти ни одной) его вещи, о которой я бы не писал. В последний раз - предисловие к вышедшему в 2001 году сборнику "Волчья яма", составленному из его поздних, наших дней произведений. Он с самого начала был одним из высоко ценимых мною писателей так много давшего нашей литературе фронтового поколения. Но сейчас я не буду заниматься критическим и литературоведческим разбором его повестей и рассказов, созданного в них художественного мира (хотя, наверное, такого рода мотивы будут все-таки возникать - как без них, ведь речь пойдет о мощном таланте, для которого литературный труд стал смыслом и главным содержанием всей его жизни).

У меня другая цель - я буду писать о нем самом, о человеке, который стал одним из самых близких моих друзей. И то, что жили мы далеко друг от друга: в Советском Союзе в разных республиках - он в Гродно, потом в Минске, а когда этот Союз распался, в разных странах, затем его из Белоруссии вытолкнули, как у нас стали выражаться, в "дальнее зарубежье" в Финляндию, Германию - под Берлин и во Франкфурт, в самую последнюю пору в Чехию, в Прагу, - но все это не прерывало и не ослабляло наши связи. И виделись мы, несмотря на разделявшие нас сотни километров, довольно часто в Гродно, в Минске, больше всего в Москве.

Познакомились мы очень давно: теперь уже можно сказать, что дружба наша продолжалась полжизни.

В самом начале шестидесятых в "Дружбе народов" была напечатана его повесть "Третья ракета" о войне и почти одновременно вышла книжка "Журавлиный крик", в которой была повесть и несколько рассказов - тоже о войне. Мне эти вещи понравились, в них я увидел подтверждение того, о чем незадолго до этого писал и за что меня довольно долго прорабатывали. Прошу прощения у читателей за то, что, укрощая чувство скромности, я вспоминаю эту свою давнюю статью "Пядь нашей земли", которая, как сказано в порядке справочной информации в литературной летописи "оттепельных" лет, стала началом дискуссии об "окопной правде" в литературе о войне и которую в реальности официозная и законопослушная критика тогда усиленно трепала за эту самую "окопную правду", "ремаркизм", "дегероизацию" и другие такого рода идеологические "грехи". Кроме всего прочего, первые повести Быкова, как мне казалось, свидетельствовали, что "окопная правда" не выдумка московских эстетов - так ее представляло зловещее пуровское воронье, а с трудом пробивающее себе дорогу к читателю очень широкое литературное явление, рожденное незамутненной памятью о реальной войне ее непосредственных участников. И то, что в "Новом мире" мне, автору столь сомнительного выступления, толкавшего, с точки зрения цековско-пуровской ортодоксии, литературу на порочный путь, предложили написать о быковских повестях, было в общем поддержкой со стороны этого самого лучшего нашего журнала той прозы, которую чуть позднее стали называть "лейтенантской".

А вспоминаю я эту историю еще и потому, что, наверное, она сыграла свою роль в том, что Быков с вниманием отнесся к моей статье о его первых вещах. Вскоре я получил от него письмо, он обращался ко мне по имени и отчеству и на "вы" (и еще потом в нескольких письмах это сохранялось). Это было вежливое письмо незнакомому (если знакомому, то только по каким-то публикациям) человеку. Он благодарил меня за добрые слова. Конечно, оно было в большей мере проявлением не столько внимания лично ко мне, а свойственного ему вообще доброжелательного отношения к людям, которое я потом вполне мог оценить. Он часто в письмах хвалил понравившиеся ему прочитанные произведения.

Я ответил ему, и у нас завязалась переписка, главными темами которой были, конечно, литература о войне и наши, "охранительные", вытравляющие правду издательские и цензурные бесчинства, с которыми мы так или иначе сталкивались на каждом шагу. Потом время от времени, видимо, когда у него возникали какие-то сомнения, он просил прочитать рукописи - хотел посоветоваться...

С тех пор переписка без перерывов продолжалась и продолжалась писали друг другу не только из мест "постоянного проживания", но и во время отпусков - из южных и прибалтийских домов творчества. Сейчас я с печальным и светлым чувством перечитываю его письма - некоторые на машинке, большая часть ясным и четким почерком (ни одного неразборчивого слова). В них мне все время слышится его ровный, спокойный голос, его неторопливая интонация человека, который ничего не говорит попусту, лишь бы поддержать разговор.