Дмитрий Быков - Статьи из журнала «GQ»

Недавно, размышляя как раз о феномене поттеровского полукровия, я заметил поразительную вещь: большинство моих друзей — либо офицерские дети, сменившие за школьную десятилетку десяток гарнизонов и регионов, либо приезжие из других российских городов, либо и вовсе беженцы из соседних республик. Этот феномен — вкупе с моей упорной нелюбовью к коренным москвичкам, с которыми у меня почему-то почти не было романов, — заставил всерьез задуматься об одном собственном комплексе — тайной нелюбви к оседлым людям. Я люблю странников, прежде всего духовных, странствующих от одной концепции к другой, отвращающихся от всего, на чем лежит печать окостенелости. Это не значит, что мне близок только адогматизм в исполнении, скажем, Шестова, чей «Апофеоз беспочвенности» замечательно расшатывает чужие религии, чтобы ненавязчиво укреплять авторскую. Напротив, я ни на что не променяю христианство, но христианство ведь не набор тезисов, а образ мысли и жизни, и этому образу как раз противна любая окончательность — недаром вера основана странствующим учителем и распространялась его странствующими учениками. Я люблю тех, кто провел детство в одном городе, юность — в другом, а зрелость встретил в третьем; тех, кто ни одну землю на свете не назовет однозначно своей, потому что земля — вся! — Божья. Голос крови и голос почвы — самые страшные враги, самые болезненные имманентности, заставляющие человека обожествлять идолы и молиться колесу. Полукровкам трудно укорениться в жизни, но зато им легко не стать язычниками, не вписаться в убогие землячества, не встать под знамена громил, претендующих именоваться патриотами. Родина полукровки и странника — на небесах, этой Родине и следует служить. А государство пусть не распускает лапы — оно мне не Родина, а лишь ее бледный наместник на земле. Стыдиться Родины — позорно, гордиться ею — смешно. Гордиться можно тем, чем ты будешь — если, конечно, у тебя хватит ума кем-то быть. Потому-то Гарри Поттер и победил Волдеморта, который, впрочем, сам был не особенно чистопороден. Просто он этого стыдился, а Поттер этим доволен. Как и я.

Хорошо человеку, которому нет места на земле. В его распоряжении — все небо.

№ 10, октябрь 2007 года

Не пролить соус на скатерть в исправительно-трудовом учреждении столь же важно, как и на светском приёме.

Кто-нибудь опять подумает, что я эпатирую публику, хотя я сроду ее не эпатировал, а просто пытался разоблачить некоторые особо хитрые способы морочить людям голову. Ничего не поделаешь, людей продолжают морочить, и потому сегодня мы поговорим о так называемом этикете.

В замечательной постановке «Трехгрошовой оперы», которую осуществил на сцене «Сатирикона» Владимир Машков, была подчеркнута одна проходная брехтовская реплика: бандиты после очередного ограбления со взломом и убийством собрались обмыть удачное дельце и хором стыдили своего друга: «Есть рыбу ножом может только свинья!» Люди, у которых руки по локоть в крови, всегда особенно внимательны к соблюдению внешних приличий. Причины тут две. Первая — отсутствие у них сколько-нибудь значительного внутреннего содержания, о котором можно было бы поговорить и по которому опознаются свои. Поэтому в тюрьмах и иных закрытых криминальных сообществах, где делать людям нечего, а собирается в основном публика довольно примитивная, процветает ритуализация: как встать, как сесть, как поздороваться… Вторая причина еще нагляднее: этикет — быстрый и недорогой способ показаться культурным человеком для тех, кто в действительности таковым не является. Вставать при входе дамы, не употреблять мата, не повышать голоса. Все это очень иерархично, в принципе легко соблюдаемо… и чудовищно скучно.

Именно эта легкость позиционирования себя в качестве культурного человека меня и настораживает в этикете. Особенно если учесть, что большая часть этикетных ограничений, прагматический эффект которых ничтожен, существует для того, чтобы уличать других в их несоблюдении. То есть главная функция этикета — не столько опознавательная, сколько репрессивная (уличать тех, кто не снисходит до соблюдения ваших правил). О таких принципах чисто внешней характеристики соседа пушкинский Онегин мог судить на собственном примере: «Он фармазон, он пьет одно стаканом красное вино, он дамам к ручке не подходит…» Что не мешало, впрочем, самому Онегину — правда, в черновиках, не вошедших в окончательный текст, — оценивать людей ровно по тем же внешним критериям: «У них орехи подают, они в театре пиво пьют!» К сожалению, Онегин, натерпевшийся от мнений света, сам был того же поля ягодой — и как бы иначе при его воспитании? Свет всегда выступает диктатором в области моды и ритуалов. Знания и убеждения не играют при этом никакой роли, иначе большая часть светской тусовки продемонстрировала бы уровень среднего третьеклассника. Про моральную сторону дела молчу.