Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Moulin Rouge»

История совсем про другое, и она объясняет личность Бодрова лучше, чем многие реальные факты его биографии. После «Сестер» она неожиданна. «Сестры», по-моему, были высшим достижением Бодрова в кинематографе — здесь ему удалось нечто принципиально новое, более важное, чем актерская работа в «Братьях». С «Братьев» и приходится начинать, поскольку именно после них Сергей Бодров стал Культовым Русским Героем. Именно они не только дали ему стартовый капитал зрительской любви (который, впрочем, можно было и профукать первой же провальной картиной), но и поставили перед труднейшей задачей — личное высказывание с такого пьедестала неизбежно поверялось бы образом Данилы Богрова, и надо было дистанцироваться от него, сохранив кредит зрительского доверия. Остаться Данилой, перестав быть им, — задача, по сути, невыполнимая. Тем интереснее, как Бодров с ней справился.

«Кавказский пленник», несмотря на участие упомянутого Меньшикова, культовой картиной не стал — именно из-за пресловутой политкорректности: настоящей драмой войны там и не пахло, Ариф Алиев как сценарист вообще наделен феноменальной способностью превращать любую живую реальность в кусок картона, не зря именно его выбрали сценаристом нового фильма Хотиненко «1612», но это к слову. В картине хорошие русские парни противостояли хорошим чеченским, никто не был виноват, все это было рассчитано на Европу и потому останется в истории кино лишь как первое появление Бодрова-младшего на большом экране.

Ремейк этой истории — тоже с пленным офицером, на этот раз настоящим, — пришлось в результате делать все тому же Алексею Балабанову, и он-то, ничего и никого не боящийся, показал прочему миру, как надо снимать про войну. Война идет, не расслабляйтесь, хорошим в ней не бывает никто. Сергей Бодров там сыграл того, кого так и не сумел изобразить культовый Меньшиков: хороша или плоха картина — вопрос отдельный (по-моему, очень плоха), но стартовая установка тут как минимум более плодотворна. В «Пленнике» единственным живым персонажем был как раз бодровский салабон, а единственным запоминающимся эпизодом — его безнадежное противоборство с чеченским борцом: «Аааааа!» — «Ой, боюсь, боюсь, какой страшный».

Бодров там ставил вопрос, на который ему потом придется отвечать всю жизнь: на какой твердыне, вокруг какого стержня может собрать себя молодой человек, выросший на руинах? Чего ради ему воевать, за что гибнуть, во имя чего оставаться человеком? Что в нем осталось незыблемого после того, как рухнули все искусственные скрепы?

Кстати сказать, этот вопрос до сих пор без ответа — не в тыща же шестьсот двенадцатом году искать неотменимую нравственную твердыню, на которой должно быть сегодня основано наше, с позволения сказать, самостояние. Можно залакомить, залакировать пустоту гламуром, но обнаружить сколь-нибудь различимый нравственный стержень в русской дряблой трясине до сих пор не удается, потому ни одна конструкция на этом болоте и не стоит дольше ста лет. «Брат» потому и сделался главным кино 90-х, потому и примирил в этом смысле всех — эстетов, быдло, почти отсутствующий средний класс, — что давал надежду: доказывал, что и в этом безжизненном пространстве, где все символы ничего больше не значат, где обитают главным образом пустоголовые тусовщицы, полусгнившие бомжи и гниды, возможен Герой с большой буквы.

Построен он был, конечно, на самой глубокой архаике: Виктория Белопольская тогда точно написала, что последней нескомпрометированной ценностью осталось буквальное родство. Ты мне брат, а вот он — не брат. Все продано, все предают друг друга, но вот это — последнее, на чем можно удержаться. Тогда же Илья Кормильцев говорил о том, что архаика — единственный путь к новой серьезности. Правда, у архаики свои минусы: она, например, никак не соотносится с христианством. С точки зрения архаических ценностей убийство — никакой не грех, а норма, условие собственного выживания, и Данила Богров убивал легко, без угрызений и удовольствия. Но он, по крайней мере, выживал в этом мире и давал какую-то надежду; он был то новое, ради чего все. По вымороченному балабановскому Петербургу туда-сюда сновал пустой трамвай — пустой в буквальном смысле, лишенный всякой начинки: лучший кинематографический символ эпохи за последние двадцать лет. Но он ездил, не стоял.

«Брата-2» многие числили по разряду эпатажа, называли даже пародией на «Брата-1». На самом деле там содержалось важное дополнение к предыдущему диагнозу. Бодровский воин, не стесненный никакими нравственными запретами, управляемый лишь простейшими инстинктами родства и боевого товарищества, оказывался практически непобедим: сама Америка, оплот западной цивилизации, под ним трещала.